Ллойд протянул руку, обнял Кэтлин и привлек к себе.

– Тебе грустно? – спросил он. – Грустно, что все так кончилось? Тебе страшно?

Она прижалась к его груди.

– Нет, мне кажется, я в полной безопасности.

– Из-за меня?

– Да.

– Это потому, что теперь у тебя есть настоящий, а не идеальный любовник. – Он рассеянно погладил ее по волосам. – Нам надо об этом поговорить. Мы должны разобраться с одним выпускником школы Маршалла шестьдесят четвертого года, чтобы он не мешал нам быть вместе. Мне надо во всем разобраться, прежде чем я возьму убийцу. Надо узнать о нем все, что можно, – я должен ясно видеть, четко выстроить факты в уме, прежде чем начну действовать. Ты понимаешь?

Кэтлин кивнула:

– Я понимаю. Ты хочешь, чтобы ради тебя я покопалась в своем прошлом. Тогда ты разгадаешь свою головоломку и мы сможем быть любовниками. Правильно?

– Правильно, – улыбнулся Ллойд.

– Но мое прошлое – это очень больно. Копаться в нем больно. Тем более что ты сам – одна сплошная головоломка.

– Вот узнаешь меня получше, и я не буду казаться тебе таким загадочным.

Кэтлин почудилась снисходительность в его словах, и она рассердилась.

– Нет, это неправда! Я должна знать, как ты не понимаешь? Никто тебя не знает. Но я должна.

– Послушай, любовь моя…

Кэтлин отмахнулась от его руки, когда он попытался ее успокоить.

– Я должна знать, что с тобой случилось, – заявила она. – Должна знать, почему ты боишься музыки.

Дрожь прошла по телу Ллойда, его светло-серые глаза наполнились болью и ужасом.

– Расскажи мне… – Она взяла его за руку.

Ллойд мысленно вернулся в прошлое, выискивая минуты радости в противовес чудовищной истории, о которой знали только он сам, его мать и брат. С каждым новым воспоминанием силы крепли, и когда машина времени затормозила и остановилась в весне 1950 года, он понял, что сумеет рассказать свою историю, глубоко вздохнул и заговорил:

– В пятидесятом году, как раз на мой день рождения, дед с материнской стороны приехал в Лос-Анджелес умирать. Он был ирландцем, пресвитерианским священником и вдовцом. Родственников, кроме моей матери, у него не было. Вот он и решил пожить у дочери, пока рак доедал его. Дед переехал к нам в апреле и привез все свое имущество. В основном всякое барахло – коллекция камней, религиозные побрякушки, чучела животных… Но кроме этого он привез потрясающую коллекцию антикварной мебели – письменные столы-конторки, комоды, шифоньеры – из палисандрового дерева. В полированную поверхность можно было смотреться, как в зеркало. Мой дед был отвратительным и злобным старикашкой, католиков ненавидел до чертиков. Но замечательно умел рассказывать истории. Он уводил нас с Томом – это мой старший брат – к себе наверх и рассказывал об ирландской революции, о том, как доблестные черно-рыжие разогнали католическую шваль. Мне нравились эти истории, но хватало ума понять, что дедушка чокнулся на своей ненависти и не стоит всерьез принимать его рассказы. А вот для Тома все было по-другому. Он на шесть лет меня старше и уже в то время совершенно свихнулся от ненависти. Он верил каждому слову деда, и теперь его ненависть обрела четкие формы. Он начал повторять дедовы выпады против католиков и евреев.

Тому тогда исполнилось четырнадцать, и во всем мире у него не было ни одного друга. Он заставлял меня играть с ним. Он был крупнее, мне приходилось подчиняться, иначе он мог меня избить. Папа работал электриком и помешался на телевидении.