— Здесь темно. Так же темно, как на Нострамо. — Он облизнул распухшие губы. — Чудовище мертво? Вы в безопасности?

— Да, Пес. Оно умерло, и мне ничего не грозит.

Пес улыбнулся, стиснув грязными пальцами ее руку.

— Идет дождь, госпожа, — чуть слышно хмыкнул он.

Октавия вытерла свои слезы с израненного лица служителя, но он был уже мертв.

XXVI

ПОСЛЕ БОЯ

Узас повернулся к открывающейся двери. Он стоял в центре крошечной кельи, глядя на стену и размышляя о запахе крови, о ее маслянистой пленке на пальцах и на лице и о ее горьковатой сладости, обжигающей и дразнящей язык и губы. В этом запахе, вкусе и ощущении скрывалось имя бога. Бога, которого он ненавидел, но чтил, поскольку бог означал власть.

— Я знал, что ты придешь, — сказал он тому, кто встал на пороге. — После Вилама. После того, что ты сказал в крепости. Я знал, что ты придешь.

Брат вошел в тесную келью — спартанское эхо прежней комнаты Узаса на борту «Завета». Если честно, воссоздать настолько неуютную обстановку было совсем несложно — здесь недоставало лишь груды черепов, костей и старых свитков в углу.

— Я не убивал его, — пробормотал Узас. — Это имеет значение?

— Имело бы, будь это правдой.

Узас понурился. Обвинение рассердило его, но настоящая злость, не говоря уже о ярости, покинула воина этой ночью. Он не спорил и не буйствовал — к чему сопротивляться неизбежному?

— Я не убивал Аркию, — сказал Узас, тщательно выговаривая слова. — Больше я тебе этого не повторю, Талос. Дальше делай как знаешь.

— Аркия был последним в длинной цепочке, брат. До него умерли Кзен, Гриллат и Фарик. А до них Ровейя. А до нее Джена, Керрин и Уливан. Ты больше века истреблял смертных из экипажа «Завета», и на тебе вина за гибель Третьего Когтя. Я не позволю тебе продолжать в том же духе на «Эхе проклятия».

Узас выдавил смешок.

— Я должен взять на себя вину за все убийства, что когда-либо происходили на священных палубах «Завета»?

— За все? Нет. Но на твоих руках кровь многих и многих. Ты этого отрицать не можешь.

Он и не отрицал. Отрицание все равно не принесло бы ему ни малейшей пользы и не спасло бы жизнь.

— Что ж, суд состоялся, и приговор вынесен. Приведи его в исполнение.

Узас опустил голову, чувствуя, как оба сердца забились чаще. Вот… вот и все. Его голова скатится с плеч. И больше не будет боли. Никогда, никогда больше.

Но Пророк не притронулся к оружию. Тишина заставила Узаса выпрямиться и взглянуть на брата в тупом изумлении.

— Ты был подвергнут суду, — Талос произносил слова столь же тщательно, как Узас, отрицавший убийство Аркии, — и отныне связан законом легиона.

Узас стоял неподвижно, не говоря ничего.

— Приговор обвинительный. Ты покрасишь перчатку в красный цвет, в знак последней присяги грешника, и когда твой господин потребует у тебя отдать жизнь, ты подставишь горло под его клинок.

Узас фыркнул и едва не расхохотался. К этой традиции прибегали редко даже во времена былой славы легиона, и он сильно сомневался, что хоть одна банда пронесла давний нострамский обычай сквозь столько веков. На Нострамо членов банд или преступных синдикатов иногда приговаривали к «отсроченной казни», чтобы они могли перед свершением правосудия искупить грехи. На их родной планете приговоренным татуировали ладони, а в легионе старая традиция приняла более простую и наглядную форму — преступникам перекрашивали латные перчатки. Покрасить перчатку в красный цвет грешников означало показать окружающим, что ты живешь лишь благодаря терпению своих братьев и что тебе никогда не будут доверять снова.