Он махнул рукой туда, где раскинулся внешний мир, где во мраке лежала вся страна и стояли великие осквернённые алтари. Повернувшись, этот старый приверженец умеренности налил ещё вина, снова разбавил водой из кувшина и выпил.

Малец внимательно следил за ним. Смотрел, как старик пьёт, как вытирает рот. Повернувшись, тот заговорил, обращаясь не к мальцу или Тоудвайну, а, видимо, ко всем присутствовавшим в баре.

Я молюсь Господу за эту страну. Говорю это вам. Молюсь. В церковь я не хожу. Зачем мне говорить там с этими куклами? Я говорю здесь.

Он ткнул себя в грудь. Когда он повернулся к американцам, голос его зазвучал мягче. Вы прекрасные кабальерос, сказал он. Вы убиваете bárbaros. Им не спрятаться от вас. Но есть ещё один кабальеро, и вот от него, я думаю, не спрячется никто из людей. Я был солдат. Это как во сне. Когда даже костей не остаётся в пустыне, с тобой говорят сны, и тебе уже не проснуться никогда.

Осушив кружку, он взял бутылку и тихо побрёл в своих сандалиях в дальний полутёмный угол бара. Человек у стены вновь застонал, призывая своего бога. Вандименец поговорил с барменом, тот указал на тёмный угол и покачал головой. Американцы опрокинули по последней, Тоудвайн подтолкнул к бармену несколько тлако, и они вышли на улицу.

Это его сын, сказал Баткэт.

Кто?

Паренёк в углу, которого пырнули ножом.

Его порезали?

Пырнул один из этих типов за столом. Они играли в карты, и один его пырнул.

Что он тогда до сих пор тут делает?

Вот и я спросил.

И что он сказал?

Вопросом на вопрос ответил — а куда, мол, ему идти?

Они пробирались по узким, стиснутым между стен улочкам к воротам и кострам лагеря. Послышался чей-то голос: Las diez y media, tiempo sereno. Это сторож совершал обход; он прошёл мимо с фонарём, негромко сообщая, который час.

По звукам в предрассветном мраке можно было предположить, что именно предстанет сейчас перед глазами. Первые крики птиц в деревьях вдоль реки, позвякивание сбруи, пофыркивание лошадей, с тихим шорохом щиплющих траву. В сумрачном городишке подают голоса первые петухи. В воздухе пахнет лошадьми и древесным углём. Лагерь приходит в движение. Тут и там в прибывающем свете дня сидят местные ребятишки. Никто из просыпающихся бойцов не знает, как долго просидели они здесь в темноте и безмолвии.

Мёртвой индианки на площади уже не было, и по пыли кто-то недавно прошёлся граблями. На шестах чернели пустые светильники жонглёра, а костёр перед палаткой давно потух. Когда они проезжали мимо, рубившая дрова старуха выпрямилась и застыла, сжимая топор обеими руками.

В середине утра они проехали по разграбленному индейскому лагерю, где большие почерневшие куски тонко нарезанного мяса висели по кустам или болтались на шестах, будто странное тёмное бельё. На земле на колышках были растянуты оленьи шкуры, а на камнях в первозданном хаосе валялись белые или охряные кости. Лошади, навострив уши, пошли быстрее. Отряд ехал дальше. Во второй половине дня их догнал чернокожий Джексон, который едва не загнал падавшую от усталости лошадь. Повернувшись в седле, Глэнтон смерил его взглядом. Затем послал лошадь вперёд, негр присоединился к своим бледнолицым попутчикам, и все продолжали путь, как раньше.

Ветерана хватились только вечером. Судья пробрался сквозь дым костров, где готовили еду, и присел на корточки перед Тоудвайном и мальцом.

Что с Чемберсом? спросил он.

Я так думаю, слинял.

Слинял?

Похоже на то.

Он утром выезжал?

С нами не выезжал.

Ты же вроде как отвечаешь за свою группу.

Тоудвайн сплюнул. Он, похоже, сам за себя отвечает.

Когда ты видел его в последний раз?

Вчера вечером.

А сегодня утром нет.