Шорник дожил до той поры, когда его сын стал взрослым, и больше никому не причинял зла. Лёжа при смерти, он позвал сына и рассказал о содеянном. Сын сказал, что прощает его, если от него требуется именно это, старик подтвердил, что именно это и требовалось, и умер.

Малец, однако, не расстроился, потому что завидовал покойнику, отправился на могилу путника, отбросил камни, вырыл кости, разбросал их по лесу и ушёл. Ушёл он на запад и стал убийцей.

Старуха в то время была ещё жива, она ничего не знала о произошедшем и подумала, что кости вырыли и разбросали лесные звери. Все кости она, вероятно, не нашла, а найденные вернула в могилу, забросала землёй, заложила сверху камнями и, как прежде, носила туда цветы. Совсем состарившись, она говорила людям, что там похоронен её сын, и, вероятно, к тому времени так оно и было.

Здесь судья поднял голову и улыбнулся. Наступила тишина, а потом разом посыпались всевозможные опровержения.

Не шорник он был, а сапожник, и обвинения с него сняли, говорил один.

И жил он не в диких краях, а имел мастерскую в самом центре Кумберленда в штате Мэриленд, кричал другой.

Никто и знать не знал, откуда эти кости. Старуха спятила, это всем было известно.

Да это мой брат лежал в том гробу, танцором он был в шоу менестрелей из Цинциннати, Огайо, и пристрелили его из-за бабы.

Раздавались и другие протесты, пока судья не поднял руки, призывая к тишине. Погодите, погодите. На этом история не заканчивается. У путника, про чьи кости мы уже знаем, была молодая жена. И понесла она дитя в чреве своём, и это был сын того путника. Был у него отец в этом мире взаправду или нет — это стало историей и предметом досужих измышлений ещё до его появления на свет, и теперь сын оказался в затруднительном положении. Всю жизнь он несёт перед собой этот идол совершенства, которого ему никогда не достичь. Мёртвый отец лишил сына наследия. Ибо сын имеет право на смерть отца и в большей степени наследует именно её, а не его добро. Он не услышит о мелком и гадком, что закаляет мужчину в жизни. Он не увидит, как отец борется с собственными глупостями. Нет. Свидетельства о мире, которые он наследует, ложные. Он сокрушён перед застывшим божеством и никогда не найдёт себя в жизни.

Что верно для одного, продолжал судья, верно и для многих. Людей, живших здесь когда-то, называют «анасази» — «древние». Спасаясь то ли от засухи, то ли от болезней, то ли от странствующих банд мародёров, они покинули эти места столетия назад, и память о них не сохранилась. Они присутствуют в этих краях, как слухи и призраки, и их здесь очень почитают. Орудия труда, искусство, дома — вот по чему судят последующие народы. Но при этом им не за что зацепиться. Старые народы сгинули, как призраки, и под звуки их древнего смеха по этим каньонам бродят дикари. Они корчатся во мраке в своих грубых хижинах и слушают, как из камня сочится страх. На всём пути продвижения от высшего порядка к низшему остаются руины, тайны и остатки безымянного гнева. Так-то. Вот они, мёртвые прародители. Их дух упокоен в камне. Он давит на эту землю с прежней тяжестью и прежней вездесущностью. Ибо сооружающий себе убежище из камыша и шкур соединяет дух свой с обычной судьбой тварных существ и снова сгинет в извечном прахе, не издав почти ни звука. А вот воздвигающий его в камне стремится переменить строение вселенной, и так было и с этими каменщиками, какими бы примитивными ни казались нам их творения.

Все молчали. Судья сидел полуголый и потный, хотя ночь была прохладной. Наконец голову поднял бывший священник Тобин.

Поразительное дело, сказал он, получается, что и сын странника, и сын шорника пострадали равно. Как же тогда, спрашивается, надо растить ребёнка?

В юном возрасте, сказал судья, их нужно сажать в яму с дикими собаками.