В юном возрасте, сказал судья, их нужно сажать в яму с дикими собаками. Их следует поставить в такое положение, чтобы они сами догадались, за какой из трёх дверей нет свирепых львов. Нужно заставлять их бегать голышом по пустыне, пока…

Погоди, перебил его Тобин. Вопрос поставлен со всей серьёзностью.

И ответ на полном серьёзе, парировал судья. Если Бог хотел бы вмешаться в процесс вырождения человечества, неужели Он уже не сделал бы этого? Среди себе подобных проводят отбор волки, дружище. Какой другой твари это по силам? А разве род человеческий не стал ещё большим хищником? В мире заведено, что всё цветёт, распускается и умирает, но в делах человеческих нет постепенного упадка, и полдень самовыражения человека уже свидетельствует о грядущей ночи. На пике достижений иссякает дух его. Его меридиан, зенит достигнутого есть одновременно и его помрачение, вечер дней его. Он любит игры? Пусть играет, но что-то ставит на карту. То, что вы здесь видите, эти руины, которым дивятся племена дикарей, разве это, по-вашему, не повторится? Повторится. Снова и снова. С другими людьми, с другими сыновьями.

Судья огляделся. Он сидел перед костром в одних штанах, его ладони лежали на коленях. Глаза походили на пустые щёлочки. Никто в отряде не имел ни малейшего представления о том, что значит эта поза, но он в этой позе так походил на идола, что все предусмотрительно понизили голоса, словно не желая будить то, что будить не стоит.

На следующий вечер, выехав на западную оконечность, они потеряли одного мула. Он скользнул вниз по стене каньона вместе с содержимым сумок, беззвучно взрывавшимся в горячем сухом воздухе, он летел через солнечный свет и через тень, кувыркаясь в пустынном пространстве, пока не растворился в бездонной холодной голубизне, которая навсегда исключила память о нём из ума всякого живого существа. Сидя в седле, Глэнтон вглядывался в твердь бездны у себя под ногами. Далеко внизу сорвался с утёсов и с карканьем заходил кругами ворон. Свет падал под острым углом, отвесная каменная стена выступала необычными контурами, и стоявшие на выступе всадники даже самим себе казались очень маленькими. Глэнтон глянул вверх, как будто нужно было что-то проверять в этом гладком, как фарфор, небе, потом понукнул лошадь, и отряд двинулся дальше.

В последующие дни они ехали через высокие плоскогорья, где стали встречаться выжженные в земле ямы, в которых индейцы варили мескаль, и необычные заросли агавы — алоэ или столетника, её огромные цветущие стебли возвышались среди пустыни на сорок футов. Каждый день на рассвете, седлая лошадей, они вглядывались в бледные горы на севере и на западе в поисках дымка. Разведчиков в этот час уже не было, они выезжали затемно ещё до восхода солнца и возвращались вечером, определяя местоположение лагеря на этих безлюдных просторах без каких-либо координат по свету бледных звёзд или отыскивая в кромешной тьме то место, где отряд сидел среди камней без огня и хлеба, и товарищества меж бойцами было не больше, чем у сборища человекообразных обезьян. Сгорбившись, все молча жевали сырое мясо, добытое делаварами на равнине с помощью лука и стрел, и засыпали среди костей. Над чёрными очертаниями гор, затмив звёзды на востоке, поднялась долька луны, вдоль близлежащего хребта покачивались на ветру белые цветы юкки, и откуда-то из преисподней появились ночные летучие мыши, зависли на кожаных крыльях близ устьев этих цветов в поисках пищи, словно тёмные сатанинские колибри. Немного в стороне у хребта, чуть возвышаясь на выступе песчаника, сидел на корточках судья, бледный и полуголый. Он поднимал руку, летучие мыши в смятении разлетались, потом он опускал её, замирая, и вскоре они снова собирались на кормёжку.

Поворачивать назад Глэнтон не желал. Его соображения о противнике были двойственны и противоречивы. Он твердил о засадах. Даже ему при всей его гордыне трудно было поверить, что отряд из девятнадцати человек распугал всё живое на площади в десять тысяч квадратных миль.