|
Я перелистываю страницы, и снимки передо мной превращаются в монтаж жизни на острове. Не той привилегированной жизни, которую я видела в качестве внучки доктора и миссис Киркланд, а повседневного существования негров, которые безвыездно жили на острове. На одной фотографии папа снят вместе с молодым чернокожим пареньком. Кто это, Джесси Биллапс с прической в стиле «афро»? Они сидят на крыльце и бренчат на акустических гитарах. На перилах стоят бутылки с дешевым вином, а перед ними во дворе танцует босая массивная чернокожая женщина с отвисшей грудью. На третьем пальце левой руки у отца надето отбитое бутылочное горлышко. Я буквально слышу скорбный вопль, который издают струны, когда он проводит по ним осколком стекла.
На последней фотографии снята я. Я сижу на полу амбара, поджав под себя ноги, совсем как Луиза на фотографии в позе лотоса. Я уперла локти в колени, положила подбородок на руки и смотрю прямо в объектив фотоаппарата большими круглыми глазами, так похожими на глаза отца. На этом снимке я выгляжу такой умиротворенной и спокойной, какой, наверное, никогда не была в жизни. На вид мне около двух лет. Что случилось со мной после этого? Куда исчез мир и покой из этих глаз? Кто в этом виноват? Человек, который сделал этот снимок? С долгим облегченным вздохом я закрываю альбом и выпускаю его из рук. Он падает на сгнившие сливы, нанизанные на леску. Есть что-то отталкивающее в том, чтобы держать фрукты в вещмешке под полом. У слив особенно отвратительный вид, словно их хранили для какой-то цели, неведомой простым смертным. Что-то вроде ожерелья, может быть, какое надел бы крестьянин, чтобы отогнать вампиров. – Мисс Кэтрин? Это вы? Среди деревьев появился чернокожий мужчина в рабочем комбинезоне цвета хаки, заляпанном пятнами жира и масла. Это Мозес, садовник. Проведя столько лет в Мальмезоне, он движется среди деревьев, как призрак. Должно быть, они с папой часто натыкались друг на друга во время странствий под навесом из сплетенных дубовых веток. – Я, Мозес. – С вами все в порядке? Вы не упали, часом? – Я просто отдыхаю. Он подходит ближе, но движется осторожно и медленно, совсем как Пирли, когда обслуживает гостей дома, которые еще не знакомы с ней. Мозес, должно быть, ровесник моего деда. Время и прожитые годы согнули его спину, подобно дереву, которое наконец уступает многолетнему напору ветра, вредителей и дождя. Белки глаз у него пожелтели, а щеки заросли седой щетиной. Трудно представить, что когда-то я видела, как этот мужчина носил на плечах железнодорожные шпалы. – Что вы здесь делаете? – спрашивает Мозес. – Рисуете картину? Он заметил альбом для рисования, единственный артефакт из вещмешка, который я еще не рассмотрела. – Я просто разглядываю старые фотографии, которые сделал когда-то мой отец. Он согласно кивает, но тут на глаза ему попадается кое-что еще. – А это что такое? Он указывает на сливы. – Какие-то гнилые фрукты. Я думаю, это сливы. Мозес наклоняется и поднимает с земли нитку с почерневшими плодами. Он внимательно рассматривает одну ягоду, мнет ее в пальцах, потом подносит к лицу и нюхает. – Мозес, вы храбрее меня. Он смеется. – Вы же не мужчина. Вы женщина. Я давно задавала себе вопрос, действительно ли Мозес такой бесхитростный и даже туповатый, каким выглядит, но так и не на нашла на него ответа. – Это не сливы. – Он пробует один из почерневших плодов на зуб, покусывая его и определяя текстуру. – Это похоже на шкуру. – Шкуру? – Кожу. Это шкура какого-то животного. Высохший кусочек чего-то. – Может, это что-то вроде охотничьего трофея? Мозес пожимает плечами. – Наверное. |
