Я не могу поверить в подобную наглость.

– Ты разве не слышал меня? Я могу доказать, что ты убил Моего отца. Я также могу доказать, что ты насиловал тетю Энн. И не только ее.

Он отмахивается от моих слов небрежным жестом.

– Это нелепость.

– У меня есть доказательства.

– Кровавые отпечатки ног на полу? Я тебе уже объяснил, откуда они взялись.

– У меня имеется множество других улик. – Я бы с удовольствием рассказала ему о Пирли, но не могу подвергнуть ее такой опасности. – И я начала вспоминать каждый день. Я знаю, что ты сделал со мной.

Дед снова смотрит на меня прищуренными глазами.

– Улики на основе воспоминаний?  Мне кажется, ты слишком уж серьезно отнеслась к бредням своего приятеля доктора Малика.

Что, черт возьми, происходит?  Я была уверена, что он даже не слышал о Малике.

– Кэтрин, ни один суд не примет к рассмотрению в качестве доказательств так называемые подавленные воспоминания. Я удивлен, что ты этого не знаешь.

– Зато любой суд сочтет уликой тело Энн, – ровным голосом говорю я.

В первый раз я замечаю, как по его лицу пробегает тень беспокойства.

– О чем ты говоришь?

– Как ты мог так поступить с ней?

– Как поступить?

– Стерилизовать  ее! Ты перевязал Энн фаллопиевы трубы, когда ей было всего десять лет. Всю жизнь ты вел себя так, словно ты лучше всех, единственный и неповторимый. Лучший хирург, лучший бизнесмен, лучший охотник, лучший отец. А ты никто и ничто! Ты проклятое чудовище. Извращенец.

Он не сводит с меня ледяного взгляда.

– Ты закончила?

– Нет. Ты заплатишь за все, что сделал. С Энн, с мамой, со мной. И с детьми на острове тоже.

На его неподвижном лице выделяются лишь желваки на скулах. Мне известно больше, чем он считал возможным, и ему это не нравится.

– Я ни за что не буду платить, – говорит он. – Мне не за что платить.

– Ты будешь отрицать то, что совершил? Так всегда ведут себя растлители малолетних. Всю дорогу, пока их ведут в тюремную камеру, они кричат, что невиновны. И, наверное, кричат даже тогда, когда их самих насилуют другие заключенные в тюремном душе. Таких, как ты, не очень жалуют в тюремной среде.

Еще никто и никогда не разговаривал с Уильямом Киркландом подобным образом, по крайней мере с тех пор, как он стал взрослым. Но он лишь выпрямляется в кресле и холодно улыбается мне.

– Ко мне будут хорошо относиться в любом месте на земле, Кэтрин. И ты знаешь это. Но я не попаду в тюрьму. Твои так называемые улики гроша ломаного не стоят. Плюшевая игрушка, извлеченная из гроба после того, как пролежала в земле двадцать лет? Ты ничего не сможешь доказать.

– Я могу идентифицировать верхнечелюстную дугу папиных зубов в следах латентной крови на шерстке Лены.

Он в раздумье поджимает губы.

– Должно быть, Люк схватил Лену и впился в нее зубами, чтобы заглушить боль после того, как ты выстрелила в него.

– Даже не думай об этом! – резко бросаю я, но при этом отчетливо представляю, как дед преподносит эту историю жюри присяжных с такой же легкостью, с какой всю жизнь подавал себя самого. – Тело Энн доказывает,  что ты стерилизовал ее, – негромко говорю я. – Ты ведь и представить не мог, что ее тело подвергнется вскрытию, правда? Во всяком случае, тогда, в пятьдесят восьмом году. Тебе не следовало пользоваться шелковыми нитками, дедушка.

Он спокойно встает с кресла и поправляет манжеты рубашки.

– Кэтрин, ты бредишь, это очевидно. Энн была одержима стремлением забеременеть, это всем известно. К каким только шарлатанам она не обращалась, чтобы вылечиться от бесплодия.