— Вы, кохана Марыся, дочь моя, забываете, речь идет о короле и ему в жены не шляхтянка требуется, а из рода царского.

— Але так, то и пусть ищет.

Рейнберн приоткрыл штору, выглянул в оконце:

— Мы едем по земле Волынской, дочь моя.

— В Волыни устроим отдых, — сказала Марыся.

— Моя кохана, духовная дочь знает, этот проклятый экипаж отбил у меня все внутренности.

* * *

— Княгиня, Туров! — радостно вскричал передний ездовой, раньше всех заметивший выдавшуюся из-за леса угловатую стрельчатую башню.

Верхоконные дружинники, ехавшие за возком по двое, подтянулись. Ездовые защелкали бичами, лошади перешли на рысь, и рыдван, грозя рассыпаться, покатился, набирая скорость.

Дозорные тоже увидели конный поезд. В городе ударили в кожаные била. Глухие звуки донеслись до ближних сел, не вызывая у смердов опасности — гудело ровно, торжественно. Распахнулись городские дубовые ворота, и навстречу княгине вынесся Святополк.

— Истосковался я, тебя дожидаючись, — проговорил Святополк, целуя жене руку.

Княгиня Марыся улыбнулась:

— Не держи на дороге.

Князь нахмурился, отпустил ее руку, крикнул ездовым:

— Гони! — и сам, вскочив в седло, поскакал рядом с возком.

В оконце Марыся искоса наблюдала за Святополком.

Брови насуплены, редкая борода клином, истинный старик, а ведь сороковое лето еще не минуло.

Отвернулась, задернула шторку. Рейнберн заметил, как презрительно искривились губы княгини.

— Смирись, дочь моя, — сказал епископ.

Марыся вздрогнула, ответила раздраженно:

— Не всегда сердце подвластно разуму. Любовь и плоть < суть чувства человеческие.

Рейнберн подался вперед, взметнулись седые брови.

— Учись владеть чувством, дочь моя.

— То удел убеленного старца либо отрешившегося от земных сует чернеца, — возразила Марыся.

Папский нунций резко поднял руку. Узкий рукав сутаны перехватил запястье.

— Не забывай, дочь моя, в тебе королевская кровь. Король Болеслав — твой отец, а Польша — твоя родина! Ты должна печься о расширении ее владений и могущества! Лаской, исподволь наставляй к тому и мужа своего.

Копыта коней застучали по бревенчатому настилу под воротней аркой, рыдван затрясло, колеса затарахтели, заглушая слова епископа.

Вскоре они подъехали к княжескому дому, и Марыся покинула рыдван.

* * *

В Турове пресвитеру Иллариону довелось побывать года три назад на освящении церкви. Городок, какие тогда На Руси возводили, мало чем отличался от других: бревенчатые стены, стрельницы угловые, ворота. В детинце княжьи палаты, дома боярские и церковь. А вокруг детинца избы ремесленного люда, поселения огородников. Княжьи и боярские дома крыты тесом, а у остального люда соломой, потемневшей от времени.

По воскресным дням собиралось торжище, съезжались смерды, ремесленный люд продавал свои товары, крестьяне привозили зерно и крупу, холстину и мясо, птицу и всякую живность.

Бедный торг, не чета киевскому и новгородскому, где и людно, и товара в обилии не только своего, местными умельцами произведенного, но и привезенного иноземными гостями.

А в обычные дни туровцы промышляли кто чем: одни сколачивались в артели плотницкие, другие ремеслами; скорняки выделывали кожи, чоботари шили сапоги; у городских ворот, по ту сторону — кузницы, крытые дерном. Волчьими глазами горели огни в горнах, дышали мехи, ударяли молоты, звенел металл. Жили в Турове гончары, торговали пироженицы, сбитенщики, но больше всех селились в предместье огородники.

Церковь туровская маленькая, да и та почти без прихожан.