На этот раз его подозвали к телефону, и Бетти поймала его на крючок. Она была восхитительна — в ее голосе послышались нежный шепот и хрипотца, которых раньше я в нем не замечал. Заключила она разговор так:

— Хорошо, Пити! Очень жаль, что ты меня не помнишь. Но могу поспорить, что сразу вспомнишь, как только увидишь. — Она коротко рассмеялась. Я нахмурился: что, черт возьми, он там говорит? Я-то знал Пити. Тем временем она ворковала: — Что? О, я буду в красном платье с глубоким декольте... Что?.. О! Ты этого не сделаешь!.. Сделаешь? Пока, Пити. Жди меня. — И она положила трубку.

Лукаво глядя на меня, выгнув дугой одну бровь, с весьма проказливым выражением на лице, она проговорила:

— Пожалуй, мне следует встретиться с ним.

— Ну уж нет. С ним встречусь я. Бог мы мой...

— Чего это вы так разволновались?

— Как? И вовсе я не разволновался! Я... не знаю.

Она светло улыбнулась. Это была очень женственная улыбка — лукавая, ироничная улыбка женщины в полном расцвете красоты, прекрасно сознающей свою неотразимость. Вероятно, никогда еще она не разговаривала ни с одним мужчиной так, как только что разговаривала с Пити. Она явно наслаждалась беседой. Как если бы события последних дней и особенно последней ночи размыли воздвигнутую ею где-то внутри себя плотину сдержанности.

— Шелл, вы собираетесь уже уходить?

— Практически сию минуту.

Она пожала плечами:

— Тогда я сосну, пожалуй.

— Пожалуй.

Я принес свою одежду из ванной комнаты, а она зашла туда и заперла за собой дверь. Слушая шум душа, я вывернул карманы своего костюма и переложил все в джинсы. Надевая на руку часы, я заметил, что они показывают полночь. Нужно было сказать еще пару вещей Бетти, и я уселся на стул и подождал ее. Чтобы скрасить ожидание, я рассматривал почтовую открытку, найденную в кармане пиджака, куда я положил ее еще в Лос-Анджелесе. Я все еще разглядывал подпись Эмметта, вспоминая проведенные вместе веселые денечки, когда послышался голос Бетти:

— Шелл!

— Да?

— Я выхожу.

— Ну и выходите.

— Я из душа, и на мне ничего нет.

— Ну и что? Выходите.

— Закройте глаза. Не смотрите.

— Один глаз закрыт. — Я подождал — ничего. — О'кей. Оба глаза закрыты. Наглухо. Ну, почти.

Они таки закрыты, и я по-честному не открываю их. Слышу — как распахивается дверь, как ее босые ноги шлепают по ковру, легкий шепоток, когда она проходит мимо, шелест простыней, когда она откидывает покрывала. Скрипят пружины, и я уже знаю, что следующий шорох производит Бетти, скользящая по постели под одеяла и касающаяся своей кожей холодных простыней. И я думаю: «Пора отойти от сыскного дела. Нет смысла попадать в подобные ситуации. Они могут убивать не менее эффективно, чем дырка в голове».

— Ладно, можете открыть глаза.

И я открываю. Бетти лежит в постели, подсунув подушки под голову и закинув руки, покрытые темными волосиками. Плед натянут до подбородка. Она мило улыбается и возвещает:

— Я просто ожила!

— Прекрасно. А я чувствую себя уже полумертвым. Послушайте, Бетти, или как вы там назвались Питерсону? Кучи Уильямс? Послушайте, Кучи, хочу поставить вас в известность о моих предполагаемых действиях. На всякий случай.

Ее лицо посерьезнело.

— Понятно.

— О'кей. Отсюда я отправлюсь на автостоянку на углу Двенадцатой и Перечной улиц, где я оставил мой «кадиллак».