Пригнувшись, Рыжов двинулся по оврагу в сторону севера. Под босыми ногами хлюпала вода. Так он дошел до забора.

Здесь овраг перегораживала колючая проволока. Чтобы миновать ее, пришлось лечь.

Рыжов полз по грязи на пузе. Жижа тошнотно пахла гнилью и мылом. Руки тонули в вонючей тине. Он полз и сквозь зубы произносил слова, которых нельзя найти в трех томах академического словаря русского языка. Тем не менее каждое из них приносило странное облегчение. Рыжову казалось, что, ковыряя носом смердящую жижу, на пузе, чтобы этого не заметили преступники, ползет не он, а российское правосудие. Ползет, опасаясь своих противников. Лезет униженно, боясь, что не успеет скрыться от грозящих ему насильников.

Постепенно овраг расширялся. Из-за горизонта взошла луна. Впереди, как спина огромного ящера, чешуйчато заблестела река.

Рыжов прислушался. С той стороны, откуда он ушел, ни голосов, ни шума тревоги не слышалось.

Держась в тени берега, Рыжов быстрым шагом двинулся к реке. Выйдя к берегу, вынул из кармана пакетик с документами и закопал его возле чахлого куста тальника.

На той стороне реки светились огоньки. Раздевшись и бросив одежду на песке, Рыжов вошел в воду. Река приняла его ласково, волной омыв лицо.

Он поплыл медленно, стараясь не растратить силы, которых почему-то ощущал в себе не так уж много.

Он плыл так долго, что начало казаться — у реки нет берегов. Огоньки, мерцавшие вдали, нисколько не приближались. Жутковатое ощущение возможной беды спазмом сжало желудок. Стараясь успокоить себя, Рыжов лег на спину. Над ним чернело бескрайнее небо, усыпанное блестками звезд. Издалека донесся глухой гул проходящего поезда. Это неожиданно подбодрило пловца.

Рыжов плыл и плыл, пока ноги не почувствовали мягкое песчаное дно. А огоньки все так же светились где-то далеко-далеко в степи.

Рыжов на подгибающихся от усталости ногах вышел на берег. Ветерок, до того казавшийся ласковым и теплым, стал вдруг колюче-холодным. Мурашки побежали по телу, которое тут же покрылось гусиными пупырями.

Течение снесло Рыжова далеко на восток. Желтоватое сияние города подсвечивало небо далеко в стороне.

Непрерывно растирая грудь руками, Рыжов быстрым шагом пошел по мокрому улежавшемуся песку.

Ему повезло. Минут через десять ходьбы он вышел к дому бакенщика — Тимофея Тимофеевича Лихоноса. Сюда, за пятнадцать километров от города, Рыжов за годы жизни в Придон-ске часто приплывал на моторке порыбачить и побаловаться тройной ухой.

Тимофеевич жил бобылем, сам вел немудреное домашнее и мудреное бакенное хозяйство, отличался добротой и гостеприимством. Домик его, стоявший на пригорке, при свете луны выглядел фрагментом картин Куинджи. Рядом, на мачте створного знака, светился фонарь.

Рыжов, обходя старые лодки, лежавшие кверху дном на берегу, приблизился к темному окну. Постучал в стекло согнутым пальцем. Долгое время на стук никто не отзывался. Наконец створка распахнулась и недовольный голос из глубины комнаты спросил:

— Кого черт принес, язви вас в душу?

— Тимофеевич, это я — Рыжов.

— Иван, что ли? — спросил хозяин недоверчиво. — Чотя лукавый по ночам тут таскает?

— Так уж вышло.

Тимофеевич впустил гостя в темный и теплый дом. Зажег свет.

— Здравствуй, отшельник! — сказал Рыжов. Хозяин оглядел голого гостя с недоверием.

— Ты, что ли, Иван Василич? Без штанов тебя и признать трудно.

— А то кто?

Они обнялись. От старика пахло свежей олифой. Объятия его были крепкие.

— Чего тебя сюда занесло? — спросил Лихонос, отстраняя Рыжова обеими руками, чтобы разглядеть получше. — Вроде и не стареешь…

— Некогда, Тимофеич. Все вот бегаю. То я за кем-то, то кто-то за мной.