— Вот тоже, вдова нашлась… — шепнула неуемная Маша.

Катя только посмотрела на нее сердито.

Прасковья дошла до забора и словно только теперь поняла, что перед ней — преграда. Посмотрела направо, налево, будто ища того, кто уберет проклятый забор. Но такого не нашлось — и она осталась стоять, держась за доску и повесив голову.

Катя, подойдя с другой стороны, положила ей руку на плечо.

— А ты поплачь, — сказала тихонько. — Давай ко мне пойдем, посидишь у меня… бедная ты моя…

Прасковья поглядела ей в глаза.

— У нее, моей голубушки, — сказала, — волосики-то за ночь побелели!.. Я-то что?! А на нее гляжу — а у нее одна прядка темненькая, другая — беленькая… А мне-то что?.. Кто я?.. А она сидит и просит, чтобы не выносили… отец Василий, говорит, придет — исповедовать, причащать и соборовать… Нельзя, говорит, без исповеди… Нельзя с собой в могилу все грехи брать… А я-то что?.. Разве я виновата?.. А она-то знай, одно твердит — пусть лучше я, твердит, помру без покаяния!..

В спальне был непонятный полумрак. После обеда ему наступать вроде было рано. А обед подавали только что… если вообще подавали… невозможно вспомнить поминальный стол и то, что на нем, и ни единого слова о кушаньях… и вкуса, и запаха тоже…

Нет — ободок тарелки вдруг перед глазами обозначился, ни с того ни с сего. И пропал. Синее с золотом и в цветочек…

Аксюша подняла глаза и увидела себя в зеркале — высокую, статную, но с неузнаваемым лицом.

Вспомнила: кто-то шутил, что они с Андреем — ровнюшки, и годами вровень, и плечиками… почти…

А не свое там лицо… не свое…

Она обеими руками огладила волосы, обжала, свела пальцы у основания косы. Все равно в этом лице больше не было ничего такого, за что его можно было бы признать своим.

Но коли не свое…

То, что началось, невозможно было описать словами. А если бы нарисовать — так получилась бы дремучая чащоба, в которой только что еще не было ни пути, ни тропинки, один густой мрак, и вдруг непонятно откуда пробился свет — и обозначились ветви, стволы, чуть-чуть, может, и не светом, а шорохом листвы, запахом, иной теплотой воздуха вокруг них…

А если бы сыграть — так вышло бы, словно совсем маленькие дети в шесть ручонок трогают клавиши, и вдруг несколько нот подряд сложились отчетливой мелодией, словно клавесин задал вопрос, заведомо не имеющий ответа.

Ровнюшки… На придворном маскараде их было бы не отличить…

Аксюша повернулась и огляделась.

Вещей Андрея не было нигде. Умница Прасковья прибрала в чуланчик тот кафтан с камзолом и те штаны, в которых его привезли. Догадывалась, что барыня пойдет их искать. Хитрая Парашка! Она и тетку Анну Тимофеевну подговорила с Аксюшей ночевать. Вот тетка прикорнула в кресле, свесив на грудь голову в богатом кружевном чепце, вон и сестрица Глаша на скамеечке. Ночь их сморила…

Ночь… Непонятно, когда и наступила.

Спасительное полнолуние! Хотя и горит лампадка перед образом, но без лунного света в спальне впору пробираться на ощупь. Это только ранним утром солнце будит их… будило…

Аксюша пошла искать, отыскала и положила на постель мужнин кафтан с камзолом, штаны, чулки. Потом быстро сбросила платье и осталась в нижней рубахе.

Она некоторое время глядела на разложенную одежду. Эта одежда не могла сохранить тепла Андреева тела, так горевшего в тот день… и сгоревшего… Когда Аксюша вытаскивала вещи, то впопыхах и бездумно схватила их в охапку, теперь же на нее напал страх — боязнь прикосновения. Наконец она тихонько погладила камзол.