До двадцать третьего июня работа продвигалась лихо: весь световой день Серафима Анатольевна сидела у окна, крючок легко порхал в умелых пальцах…

С двадцать третьего июня умопомрачительные дырчатые розочки были позабыты, позаброшены. В тот день Серафима Анатольевна, словно впервые увидела Ярослава Филимоновича Зайцева. Знакомого с малолетства соседа по дому, проживающего в крайнем подъезде.

На моменте проживания Зюкиной и Зайцева по определенному адресу следует остановиться подробнее. Вытянутый трехэтажный дом, куда с рождения была прописана Сима Зюкина, находился в самом центре российской столицы. Запрятанный за старинными каменными домами, он располагался в тиши и сумраке огромных тополей. К нему давно присматривались московские риэлтеры, градостроители и прочий респектабельный народ. Но по причине дряхлости коммуникаций и трудности прокладки оных в историческом центре Москвы, на дом облизывались, но практически не трогали. Дом обходили стороной даже ремонтные службы.

Ярослав Зайцев обретался в угловой однокомнатной квартирке с проваленными полами, за засиженными мухами немытыми окнами. Когда-то, на заре беспечной юности Симина матушка намекала доченьке: «Не плохо бы, Сима, присмотреться к Ярику… Хороший паренек. Спокойный, однокомнатный, непьющий…»

Серафима, у которой идея «нетривиально выделяться» только-только набирала обороты в виде взбитой в пену шестимесячной завивки и ажурных гольфиков, надменно морщила умеренно конопатый нос: «Фи, мама! Вы с ума сошли! Ярик?!.. Хотите, чтобы ваша дочь всю жизнь угробила на однокомнатного недомерка в очках, сандалиях и мятых брюках?!.. Нет, — Сима гордо поднимала острый подбородок, — вы плохо знаете свою дочь, мамуля! Она себя еще покажет!»

Тридцать с лишним прожитых далее лет показали — матушка была права. Принцы проходили мимо Симы. Зато однажды летом под окном пожилой девицы Зюкиной прошел Ярик в начищенных штиблетах и костюме в тонкую полоску.

Обычно затрапезный мятый Ярик был гладко выбрит и щеголеват. Вялые безжизненные губы сурово, мужественно сомкнуты, походка изменилась до неузнаваемости!

Серафима отложила на подоконник крючок и пряжу, помотала головой, глаза протерла кулаками. Высунулась из раскрытого окна почти по пояс…

Ошибки не было, глаза не подвели. Сутулый д ж е н т л ь м е н в костюме и штиблетах проследовал к подъезду Ярослава Филимоновича.

Серафима торопливо поменяла ситцевый халат на синтетическое кимоно с драконами, набила пустое мусорное ведро газетами и легкой н е б р е ж н о й походкой отправилась к помойке, на бачки которой выходили окна холостяцкой конуры новоявленного джентельмена.

…Невесомые комочки скомканных газет с тихим шелестом вываливались из ведра, Серафима Анатольевна стояла у бачка вполоборота и, держа навесу ведро уже секунд двадцать, не могла отвести взгляда от сверкающих чистотой и новыми занавесками двух святящихся окон!

Шагая обратно к своему подъезду, девица Зюкина небрежно шаркала уличными шлепанцами с ультрамариновыми бантами, грустила о былом и поминала маму добрым словом.

Ярким полднем двадцать четвертого июня напомаженная Серафима Анатольевна позвонила в дверь берлоги джентельмена и холостяка. В руках девица Зюкина держала укрытое вязаной салфеточкой блюдо, полное ватрушек. Щеки Симы полыхали от румян и капельки девичьего смущения. Подведенные тенями и карандашом глаза лучились добротой и чисто женским интересом.

Понурый вялый Ярик открыл дверь и поглядел на блюдо, как равнодушный, давеча обпившийся верблюд на сухой арык. В глазах Ярослава Филимоновича не было ни голода, ни интереса, ни призыва. Уже лет сорок джентльмен работал в ателье по починке обуви, по общему мнению — руки у Ярослава Филимоновича росли ни из того места. Недостаток мастерства обувщик Зайцев восполнял скоростью работы и демпинговыми ценами.