Тут и подставка с Храпуновым не прошла, и Ожегов лезет, интересуется, и Розанов с Козиным вертятся вокруг денег, и Родичев волнуется и давит, все катится снежным комом.

— А ведь если бы он плюнул на свои миллиарды, мы бы до него никогда не добрались, — заметил Грязнов.

— Жадность города берет, — родил Турецкий сакраментальную фразу. — Но давай закончим с Настей, что у нее все-таки было с Розановым?

— Представь себе, все искренне, без всяких выкрутасов. Никто ее к нему в постель не посылал. Просто захотелось новых острых ощущений.

— Повезло ему…

— Ладно, мужики, по-моему, мы вполне заслужили наркомовские сто грамм. За то, что мы такие умные, а они такие жадные. — Грязнов метнулся к сейфу и извлек привычные две трети коньяку.

— Это без меня, — отрезал Турецкий. — У меня свидание… с женой.

Эпилог

Мысли о смерти посещали Турецкого редко и преимущественно на кладбище.

Как всегда, в конце сентября и, как всегда, во время похорон шел мелкий противный дождь. Похороны были скромные, как говорится, в узком семейном кругу. Члены семьи сплотились вокруг черного гроба и молча слушали панихиду по усопшей рабе Божьей Элеоноре. Родственники родственников стояли отдельной группкой.

Бабушка Элеонора Львовна, не дожившая таки до своих восьмидесяти пяти, снова свела Турецкого с Верой. Он старался не смотреть в ее сторону и зябко поеживался под косым дождем. Где-то на другом конце кладбища в этот же день с помпой хоронили Родичева.

— Александр, вы должны знать… — Они снова перешли на «вы».

Турецкий едва повернул голову. Вера плакала и не пыталась скрыть своих слез.

— Мои соболезнования по поводу отставки вашего мужа. Хотя… вы, наверное, сейчас скорбите по любимому?

— Он давно уже не был моим любимым. И еще. Я убила его.

— Позволь мне высказаться прямо? — вполне добродушно пробурчал Турецкий. — Заткнись, а?