– Что значит «вопрос жизни»? – повернулся к нему полковник.

– Мы надеялись выяснить это здесь, – вмешался лейтенант Сильва. – Надеялись понять, почему он должен был так спешно покинуть Пиуру.

«Что он, лейтенант мой, рехнулся, что ли? – подумал Литума. – Или неприязненный тон полковника так на него подействовал?»

Командир авиабазы неотрывно глядел на лейтенанта, точно рассматривая какой-то прыщичек у него на носу, и под взглядом этим уши лейтенанта вспыхнули. Однако он не выказал ни малейшего волнения да и вообще никаких чувств и бестрепетно ждал, когда полковник соблаговолит ответить.

– Неужели мы не указали бы это в справке, если бы располагали подобными сведениями, – раздельно, словно говорил с иностранцем или слабоумным, произнес полковник. – Неужели вы думаете, что если бы мы знали об опасности, грозящей Молеро, то не уведомили бы полицию?

Поблизости заревел двигатель самолета, и полковнику пришлось замолчать. Рев нарастал, и Литума подумал, что у него сейчас лопнут барабанные перепонки. Но зажать уши он не осмелился.

– Ему удалось установить еще кое-какие факты, – сказал лейтенант, когда рев смолк где-то вдали. Он, казалось, не слышал возмущенных вопросов полковника.

– Ах вот как? – спросил тот, переводя взгляд на Литуму. – И что же именно?

Литума прокашлялся. Злобно-насмешливый взгляд полковника положительно лишал его дара речи.

– Паломино Молеро был очень сильно влюблен, – забормотал полицейский. – Похоже, что…

– Что вы там мямлите? Что на что похоже? Говорите толком!

– Похоже, что любовь эта была такая… противозаконная, – выдавил из себя Литума. – Потому, наверно, он и бежал из Пиуры…

Полковник с каждой минутой все сильней наливался злобой. Литума потерялся вконец, голос его пресекся. Еще полчаса назад все предположения казались ему правдоподобными и вероятными, и лейтенант Сильва соглашался с ним. Но сейчас, под этим недоверчивым и насмешливым взглядом полковника он сам стыдился их.

– Короче говоря, господин полковник, Паломино Молеро должен был опасаться мести ревнивого мужа, – пришел ему на помощь лейтенант. – Именно потому он и завербовался сюда.

Полковник молча смерил обоих взглядом. «Сейчас он нам врежет», – подумал Литума.

– Ну и кто же этот ревнивец? – нарушил наконец молчание полковник.

– Мы и сами хотели бы это знать. Это сразу прояснило бы картину.

– Ах вот как? Вы полагаете, лейтенант, что я осведомлен о любовных шашнях всего рядового и сержантского состава вверенной мне авиабазы? – отделяя слово от слова мучительными паузами, спросил полковник.

– Нет, господин полковник, мы не вас лично имели в виду, – поспешил объясниться Сильва. – Но, может быть, кто-нибудь из товарищей убитого, сосед по койке, скажем…

– Подробности его личной жизни никому не известны, – снова прервал его полковник. – Я ведь сам проводил дознание. Повторяю вам, он был исключительно замкнут и молчалив и никого не посвящал в свои дела. Разве это не указано в справке?

Литума подумал, что полковнику тысячу раз наплевать на это убийство: ни сейчас, ни в прошлый раз не выказал он никаких чувств, отзываясь об убитом с презрительным равнодушием и плохо скрытой неприязнью. Может, оттого, что Паломино дня за три-четыре до своей гибели удрал с авиабазы? Полковник ведь известен не только отвратительным нравом, он славился как фанатик дисциплины и пламенный ревнитель устава. Когда Паломино, которому обрыдли муштра и казарма, сбежал, полковник, наверно, проклял его, а сейчас, видно, считает, что дезертир иной участи и не заслуживает.