Где-то залаяла собака, а потом ее надрывный отчаянный лай сменился тоскливым воем. То ли полковник сделал шаг назад, то ли луна переместилась, но лицо его опять было в темноте. Раскачивался вверх-вниз мол. Вспыхивал и гас маяк, дрожал на воде золотистый сноп света.

– Я читал ваш рапорт, – сказал полковник. – Ваше начальство переслало его моему, а мое было так любезно, что сняло с него копию и отправило для ознакомления.

Голос его звучал все так же бесстрастно и размеренно. Литума видел, как налетевший ветерок дыбом поднял его редкие волосы; полковник тотчас их пригладил. Литума по-прежнему был сам не свой от страха и напряжен как струна, но перед глазами у него теперь стояли незваные и непрошеные тени Паломино Молеро и Алисии Миндро. Девушка, остолбенев, смотрела, как ее возлюбленного тащили к голубому грузовичку с заведенным мотором. По дороге на пустырь летчики, выслуживаясь перед начальством, прижигали сигаретами руки, шею и лицо Паломино и хохотали, слушая его крики. «Ужас, ужас, – стонуще повторял лейтенант Дуфо и вдруг, поцеловав скрещенные пальцы, выкрикнул: – Клянусь, ты пожалеешь, что на свет родился!» Лейтенант Сильва снова встал с перевернутой лодки, сунул руки в карманы, повернулся лицом к морю.

– Означает ли это, что дело положат под сукно, господин полковник? – спросил он не оборачиваясь.

– Не знаю, – сухо, словно этот вопрос был слишком несуразен или банален и заставлял его попусту тратить драгоценное время, ответил тот. И тут же добавил: – Нет, не думаю. По крайней мере, не сейчас. Это не так просто… Не знаю. Это будут решать в верхах.

«Решать будут тузы и шишки», – подумал Литума. Почему же полковнику вроде бы ни до чего нет дела? Зачем в конце-то концов он сюда явился?

– Мне нужно узнать у вас… – сказал полковник и осекся. Литуме показалось, что он скользнул по нему взглядом, словно только что обнаружил присутствие полицейского и сразу же решил, что при этой бессловесной твари можно говорить свободно. – Моя дочь говорила вам, что я обесчестил ее? Говорила?

Литума увидел, что его начальник, не вынимая рук из карманов, повернулся к полковнику.

– Дала понять, – ответил он. – Впрямую ничего сказано не было, но она намекнула, что была вам не только дочерью.

Он запнулся, смешался. Литума никогда еще не видел своего начальника в таком смущении. Ему стало жалко его. И его, и полковника, и Паломино, и Алисию – так жалко, что захотелось завыть, заплакать, пожалеть весь белый свет, в лоб его драть. Тут только он заметил, что дрожмя дрожит. Прав, прав был Хосефино: был он рохлей, рохлей и остался.

– Она сказала вам, что я целовал ей ноги, что после того, как это случилось, я ползал перед ней на коленях и умолял простить меня! – не спросил, а с полной уверенностью сказал полковник.

Лейтенант что-то пробормотал, а что именно – Литума не расслышал: он испытывал неодолимое желание убежать отсюда куда глаза глядят. Хоть бы пристали к берегу рыбаки, прервали этот мучительный разговор, а не рыбаки, так еще кто-нибудь.

– Она сказала, что я, обезумев от раскаяния, дал ей пистолет, чтобы она застрелила меня? – слышал Литума голос, звучавший теперь тихо, устало и доносившийся словно из дальней дали.

На этот раз лейтенант ничего не ответил. Наступило долгое молчание. Тень полковника была напряженно-неподвижна, причал, сотрясаемый ударами волн, ходил вверх-вниз. Рокот прибоя стал слабее, наверно, прилив кончался. Хрипло крикнула где-то рядом невидимая во тьме птица.

– Вам дурно? – спросил лейтенант.