Дни летели за днями, чередой проходили месяцы. Я продолжал опускаться на самое дно. Вы спросите (и будете правы), почему я так и не нашел другой работы, почему не вернулся хотя бы к подобию прежней жизни? Почему я хотя бы ни с кем не поговорил? Те немногочисленные приятели, что у меня еще остались, советовали или перебраться в Сиэтл, или сесть на антидепрессанты, или попробовать особый комплекс упражнений, который, как мне известно, запрещен даже в Китае. Одиночество тоже легко можно было одолеть, ибо в Манхэттене полным‑полно не обделенных умом и терпением женщин, способных выносить мое отчаяние и депрессию достаточно долго, однако я пока не чувствовал в себе готовности к подобным экспериментам. Человек более мужественный на моем месте попытался бы сопротивляться, спорить, бороться, отстаивать свои права, поднимать на щит достижения и успехи. Но мир – как все мы понимаем слишком поздно – нелицеприятен, и по большому счету ему все равно, кем ты был когда‑то. Для него важно только одно – кто ты есть сейчас, а моя индивидуальность оказалась такой же эфемерной, как сшитые на заказ костюмы, которые я носил прежде. Впрочем, должен признаться честно: за тем, как разваливается на куски моя прежняя жизнь, как растворяются в небытии работа, брак, сын, дом, деньги, друзья, я наблюдал как бы со стороны и даже испытывал некое извращенное удовольствие, прикидывая, что же у меня в конце концов останется. В те дни даже самые незначительные мелочи вроде привычки хрустеть костяшками пальцев или завязывать шнурки двойным бантом доставляли мне невероятное удовольствие, представляясь неоспоримыми доказательствами того, что я все‑таки жил на этой планете раньше, а не свалился на нее с неба, мокрый, одинокий, несчастный – новорожденный сорокалетний человек.

Со временем я привык к сырой квартирке в убогом домишке на Западной Тридцать шестой улице. Квартира состояла из гостиной, маленькой, но довольно новой кухни, спальни не больше восьми футов глубиной и крошечной ванной. В комнатах я поддерживал относительную чистоту, хотя меня никто никогда не навещал. Счета я проверял за маленькой конторкой, сидел на маленьком диване, ел за простым столом с единственным стулом (посуды у меня был лишь необходимый минимум – всего десять или одиннадцать предметов), спал на узкой односпальной кровати. Ковровая дорожка в общем коридоре была протерта и затоптана до такой степени, что напоминала тропинку в поле, окна не мылись лет десять, а пожарные выходы, похоже, были заколочены наглухо. Изредка в доме появлялся управляющий – пожилой, добродушный латиноамериканец с десятком ключей на поясе; он либо сопровождал рабочего‑дезинсектора, либо менял лампочки на лестничной клетке, однако большую часть времени он проводил в полуподвале, руководя своей нелегальной мастерской по ремонту кондиционеров, или приглядывая за внуками, которых у него было несколько. Всего в доме жило примерно пятьдесят душ, и поначалу я старался как можно меньше общаться с прочими квартирантами, считая свое пребывание здесь временным. Однако несколько месяцев спустя я начал присматриваться к соседям и, сталкиваясь с ними в коридоре или в подъезде, охотно вступал в разговоры, надеясь, что полученные сведения помогут мне составить психологическую карту дома. Вскоре мне стало ясно, что около четверти жильцов вполне счастливы и довольны и находятся на пути наверх, например – несколько молодых девушек, получивших хорошее место в офисе, или тридцатилетняя супружеская пара пакистанцев, которые заработали достаточно денег и собирались купить собственную небольшую квартирку. Все остальные с различной скоростью катились по наклонной вниз, при этом почти каждый являл собой пример гротескного искажения того, что мы обычно считаем нормой.