Над головой сержанта-стрелка, стоящего у выходного люка, зазвенел звонок. Он посмотрел на застывшие в напряженном ожидании лица готовых к прыжку людей и кивнул.

— Осталось две минуты, джентльмены.

Он попробовал приоткрыть дверцу, чтобы убедиться, что ее не заклинит в нужный момент. В отсек сразу ворвался рев двигателей, а с ним свистящий порыв ледяного ветра. Парашютисты обменялись взглядами, в которых прочитывалось беспокойство, не укрывшееся от сержанта, и он сказал, прикрыв дверцу:

— Да, джентльмены, в такую погоду и собаку за порог не выгонишь.

Командир Карпентер, опять высунувшийся из окна, вполне разделял это мнение. Пять секунд на этом арктическом холоде под снежным обстрелом — и лицо покрывается ледяной коркой, пятнадцать секунд — и кожа теряет чувствительность, которая с адской болью возвращается, когда снова окажешься в относительном тепле кабины. Но Карпентеру пришлось терпеть, чтобы углядеть Вайсшпитце. Он прилежно тер замшей защитные очки и терпеливо, немигающим взглядом всматривался в серую мглу, надеясь увидеть цель раньше, чем самолет врежется в гору.

А глаза Тримейна двигались все по тому же маршруту: компас, высотомер, Карпентер — компас, высотомер, Карпентер. Правда, теперь Тримейн чуть дольше задерживал взгляд на Карпентере, ожидая сигнала. Левая рука Карпентера была в постоянном движении, но это не был ожидаемый сигнал: он просто барабанил по колену.

Прошло десять секунд. Пять. Еще пять. Тримейн чувствовал, как в этой ледяной коробке лицо его заливает горячий пот. В душу вползал страх, тот панический страх, от которого теряешь голову, страх, которого он не испытывал никогда в жизни. Даже не знал, что такое бывает. И тут он каким-то шестым чувством ощутил, как что-то переломилось: Карпентер прекратил барабанить по колену.

Он поймал цель. Точнее он ее почувствовал, угадал, где именно гора должна быть. А потом постепенно, едва ощутимо она стала приобретать зримые, а не воображаемые очертания, материализоваться из небытия. И вдруг, совсем неожиданно, ясно мелькнула гладкая поверхность почти вертикального склона горы и тут же пропала, нырнула во тьму. Карпентер удобно уселся в кресло, оставив окно открытым, и нажал кнопку связи.

— Сержант Джонсон? — Слова звучали глухо и неровно — не оттого, что командир волновался; просто его оледеневшие губы с трудом их выговаривали.

— Сэр? — Даже в этом лаконичном отзыве, искаженном передатчиком, слышалось достаточно тревоги.

— Мне больше нравится обращаться к вам по должности, а не по званию — штурман, — уточнил Карпентер.

— Сэр?

— Расслабьтесь. Я вижу гору. Можете спать дальше. Он отключил связь и нажал другую кнопку, у себя над головой. Над люком в отсеке фюзеляжа зажегся красный свет.

Сержант-стрелок взялся за ручку дверцы.

— Минуту, джентльмены. — Он рванул дверцу на себя, поставил на зажим. — Когда зажжется зеленый…

Он не закончил — отчасти потому, что его и так поняли, отчасти, чтобы не напрягаться зря, потому что слов почти не было слышно в реве моторов и свисте ветра.

Все молчали — все равно голосов было не услыхать. Парашютисты просто обменялись взглядами, которые говорили красноречивее слов: если тут, в кабине, творится черт знает что. каково же будет в воздухе? По сигналу сержанта они цепочкой двинулись к выходному люку.

Первым шел Хэррод, с лицом мученика-христианина, идущего ко рву со львом. Своим первым и последним львом. «Ланкастер», похожий на гигантского черного птеродактиля, несся вдоль гладкого обледеневшего бока Вайсшпитце, почти касаясь его крылом. Тримейну, заглянувшему в открытое со стороны Карпентера окно, казалось, что крыло самолета буквально царапает поверхность горы.