— Суровый, суровый вынесен вам приговор, студиоз, — утешал его доктор, — но вы не печальтесь. И Пушкина тоже сурово Булгарин критиковал. Однако, мне пора на новую службу, — заторопился старик, — или вернее на старую службу. Меня ведь, студиоз, новое начальство назначило руководить здравоохранением. И я принял это назначение. Что? Удивлены? Осуждаете? Врач, дорогой мой, обязан лечить всех и всегда. Медицина вне политики. Я это утверждал в прошлом, утверждаю и теперь. Ну, я иду…

— И я с вами в комендатуру, Семен Иванович, мне тоже туда надо, — засуетился Миша, подумав про себя: «Теперь она больше не выйдет. Ну, ничего, по крайней мере, лично удостоверился, что она, не уехала. А могла… Комсомолка ведь. В порядке партдисциплины».

За всю дорогу в комендатуру Миша не сказал двух слов, зато доктор ораторствовал, как великобританский парламентарий. Начал он, конечно, с влияния ультрафиолетовых лучей на организм гомо сапиенс, но потом перешел к декламации:

«Блеснет наутро луч денницы…», и дойдя до «Что день грядущий мне готовит», — перескочил на злободневную тему — смену власти и режима, а с нее, увидев немца, расставлявшего дорожные указатели с названиями немецких штабов и управлений, — на точность германской организационной системы. Но докончить этой темы он не успел. Пришли в комендатуру, разместившуюся в полностью уцелевшем здании обкома.

Вся улица перед ним была забита толпой. По привычке теснились, давили, жали друг друга, стараясь пробиться ближе к открытым дверям, в которых стоял немецкий солдат с палкой, к концу которой была привязана взятая, вероятно, из клуба обкома перчатка для бокса. Время от времени он спускался со ступеней крыльца и расчищал дорогу к дверям, звучно хлопая этой перчаткой по головам теснившихся, и громко выкрикивал что-то. Но как только он воз-вращался на крыльцо, толпа снова смыкалась и затопляла расчищенную им дорожку.

Доктор, не пытаясь протиснуться, издали помахал над головой зеленой карточкой «аусвайса»:

— Эй, мейн герр! Как тебя там величать? Дейтшер золдат! Их доктор! Сделай милость, проведи цу герр оберет… — махнул он карточкой вправо и влево. — Раздвинь!

Немец заметил, кивнул головой, и перчатка часто захлопала по головам столпившихся.

— Могу и вас, студиоз, с собой провести. Иначе не попадете.

— И меня, Семен Иванович, — послышалось из ближних рядов.

— И ты здесь! — радостно удивился Мишка, увидев пробивавшегося к ним из толкучки Броницына. — Тоже решил поступать?

— Я это решил, когда они еще к Ростову подходили, — тяжело дыша, отвечал покрасневший от натуги Броницын. — Обе пуговицы начисто отлетели, — помял он борт ловко сидевшего на нем, по мнению студентов, пиджака. — Здравствуйте, доктор. Проведете?

— Целая свита. Ну, что ж, скажу — санитары. Занитарен, — указал он на студентов, пробившись к немцу. — Мейне ассистенте.

— И здесь опять блат, — прозвучал мрачный голос из оттиснутой немцем толпы. Но грузный парень в спецовке, сказавший это, был тотчас же одернут прижатым к нему соседом.

— Не видишь, что ли? Это доктор Дашкевич.

В первой комнате, где прежде беспрерывно трещали шесть обкомовских машинисток, теперь сидела только одна, а глаголем к ней, за сдвинутыми столиками поблескивал круглыми, тяжелыми очками экономист плодоовоща Мерцалов и, тоже в очках — другой, с резко очерченным, выдающимся вперед воловьим подбородком, инженер Красницкий.