– А если я не уйду? Если я сейчас оттрахаю тебя прямо здесь, на полу, в этой луже молока?

Она взглянула на него сквозь сетку волос. Лицо ее оставалось бледным, и глаза на нем казались огромными.

– Тогда тебе придется попотеть. И если я только смогу выцарапать тебе глаза, я не стану раздумывать.

Прежде чем снова опустить глаза, она заметила, что он колеблется. Он знал, что у нее хорошая реакция. Он мог обыграть ее в теннис, но даже для этого приходилось попотеть. Насчет глаз она, пожалуй, привирает, но царапины на лице тоже не украсят его. Хочет ли он заходить столь далеко? Она чувствовала в воздухе кухни какой-то едва уловимый запах, дикий и грубый и поняла, что это смесь ее страха и его злости, источаемых их парами.

– Отвезу гардероб назад, – сказал он наконец. – Отчего бы тебе не послать за ним любящего супруга? У нас с ним найдется, о чем потолковать.

После этого он повернулся и так хлопнул входной дверью, что едва не разбил стекло. Через мгновение послышалось гудение фургона и скрежет шин, когда он выезжал на дорогу.

Донна медленно закончила вытирать молоко, поднимаясь время от времени, чтобы отжать тряпку. Она смотрела, как струйки молока уплывают в водосток. Она вся тряслась, частью от пережитого страха, частью от облегчения. Вряд ли она расслышала угрозу Стива. Она только снова и снова восстанавливала в памяти цепь событий, приведших к этой уродливой сцене.

Она всегда считала, что ее интрижка с Кемпом случилась без всяких видимых причин – как прорыв сточной трубы. Такие сточные трубы протекают под почти всеми счастливыми браками в Америке.

Она не хотела переезжать в Мэн и протестовала, когда Вик изложил ей эту идею. Несмотря на то, что они не раз проводили здесь отпуск, она всегда считала этот штат лесной глушью, где зимой ложится снег глубиной в двадцать футов, и люди оказываются отрезанными от внешнего мира. Ее пугала мысль о переезде с подобное место с маленьким ребенком. Она уже рисовала – себе и Вику – картину снежных бурь, разделяющих его в Портленде и ее в Касл-Роке. Она заявила, что в такой ситуации ей останется только наглотаться таблеток или сунуть голову в духовку. Может быть, часть ее существа таким образом просто противилась отъезду из суматошного и бешеного Нью-Йорка.

И все же не это было самым худшим. Хуже всего был страх, что «Эд Уоркс» может лопнуть, и они вернутся назад с поджатым хвостом. Этого не случилось, потому что Вик с Роджером работали, не покладая рук. Но это значило, что большую часть дня она оставалась одна с ребенком, без всякой помощи.

Своих близких друзей она могла пересчитать по пальцам. В них она была уверена, но вообще-то она никогда не сходилась с людьми легко. Поэтому после переезда новых друзей она не завела.

«Я становлюсь Примерной Американской Хозяйкой, – думала она долгими зимними днями, наблюдая за падающим снегом. – Сижу дома, стряпаю Тэду любимые тосты с сыром и суп на обед, смотрю дурацкий телевизор». Можно было сходить в гости с Джоани Уэлш, у которой была дочка возраста Тэда, но эти визиты всегда давались ей с трудом. Джоани была на три года старше Донны и на десять фунтов тяжелее. Казалось, это ее совсем не гнетет. Она говорила Донне, что муж любит ее и такой.

Иногда трубы прорывало. Она ссорилась с Виком по пустякам, чтобы не думать о более серьезных вещах, которые было трудно определить словами – страх, утрата, старение. Быть может, одиночество. Она слышала по радио песню, которую помнила со школьных лет, и вдруг начинала плакать. Ее не покидало чувство вины перед Виком – ведь он был рыцарем, отважно сражающемся за благополучие с семейным гербом на щите, – и она послушно нянчилась с Тэдом, утешала его, когда он плакал, и выслушивала его детские вопросы, на которые не так-то легко ответить.

И она все чаще задумывалась о том, что будет, когда Тэд вырастет.