Щелкнул замок входной двери, она по привычке проверила, выключил ли Андрей утюг (каждое утро сам наглаживал себе форменные брюки!), убрала гладильную доску в кладовую и распахнула настежь окно. Стася была «жаркой» в отца, брат же всегда мерз, как мама.

«Господи, как же я хочу свою отдельную комнату!» – подумала она с досадой, пробираясь по узкому проходу между письменным столом и книжным шкафом к себе в закуток. Убожество существования в такой тесноте тоже бесило.

Ее в последнее время пугали часто возникающие без видимой причины вспышки безумного гнева. Становилось плохо до такой степени, что учащалось сердцебиение, она ртом ловила воздух, чувствуя, что вот вот уплывет сознание. Не слушались руки: пальцы становились ледяными, она не могла удержать даже карандаш – он выкатывался из ладони на стол. Замерев, она следила за ним взглядом, дальше тот падал на пол, а Стася боялась нагнуться и поднять его, потому что знала, что если отпустит голову, то упадет в обморок. Накатывал страх такой силы, что она крепко зажмуривала глаза. Но от этого становилось только хуже: фейерверк из цветных кругов, мерцающих звездочек и летающих клочков тонкой паутины лишал ее еще и возможности сосредоточиться и успокоиться.

Однажды такое случилось при отце, и он объяснил, что это состояние называют панической атакой. Научил, как справляться: мол, у подростков такие вспышки не редкость. Стася, конечно, сделала вид, что все поняла, но про себя решила, что не в возрасте дело, а в том, как она живет. В этой нищете, убожестве и рядом с ничем не замечательными родителями и строящим из себя гения братом. Она злилась на них, что наплодили нищету: лучше бы мать сделала аборт, тогда бы она, Стася, сейчас так не страдала.

После того как проходил приступ, становилось странно пусто в душе, словно кто то вынул ее из тела, вытряхнул, как пыльную тряпку, и кое как затолкал обратно – живи, девочка, мучайся дальше. Тут же ее пробивало на тихую истерику: жалость к себе, непутевым родителям и заумному младшему брату выливалась потоком слез, промывавшим душу, ту самую «тряпку», из которой пыль то вытрясли, а постирать забыли. Просыпалась вдруг такая любовь к родным, что Стасе сразу хотелось сделать каждому что то очень очень приятное, чтобы улыбнулись, растрогались и испытали благодарность. Если Стася была дома одна, то начинала драить квартиру. Если успевала, готовила ужин: пасту с курицей и салат – единственное, что умела.

Первым возвращался из секции ушу брат. Покосившись на встречавшую его с улыбкой Стасю, молча проходил в их комнату. «Где мои штаны? Куда засунула?» – доносилось оттуда, а Стася, пока еще спокойно, отвечала, что на полке в шкафу. Ладно, Андрей – пацан, они все такие, для них беспорядок – родная стихия. Часам к пяти из школы приходила мама. Стася улыбалась и ей, но та, походя похвалив за чистоту фразой: «Убралась, умничка…», скрывалась в спальне и запиралась там на час полтора. Умом Стася понимала – она устала, наверняка гудят ноги, маме нужно просто полежать. Но подступившая вдруг, пока еще легкая, обида портила настроение.

Отец приходил к ужину, накидывался на ее стряпню с аппетитом, Стася смотрела на него с удовольствием и гордостью за себя, подкладывая добавку. «Ты готовила, дочь?» – спрашивал он, подмигивая. «Я. Вкусно?» – с надеждой замирала она. «Безумно! Посуду помоешь?» – отвечал отец, но она видела, что мыслями он уже где то далеко. Обыденность вопроса о посуде разрушала все волшебство момента, у Стаси от разочарования (не оценил никто!) в горле вставал ком обиды, она, сглатывая его, машинально убиралась на кухне. Потом, проходя мимо спальни родителей, заглядывала в приоткрытую дверь.