|
В моей опустевшей, как город в период летних отпусков, голове не было ни одного имени, связанного с прошлой жизнью. Збигнев Цыбульский не в счет, но вряд ли он имеет какое-то отношение ко мне… Я взяла в руки принесенные фотографии мужчины – и не увидела ни одной из тех, которые мне показывали раньше. Те – вчерашние, позавчерашние, любительские, профессиональные, снятые со вспышкой и без – были полны жизни. Во всяком случае, человек, изображенный на них, был жив. В отличие от женщины, которую я видела на снимках только мертвой.
Но на этих снимках и он был мертв. Видимо, их сделали сразу же после катастрофы: искореженная груда металла, бывшая когда-то машиной; искореженная груда плоти, бывшая когда-то человеком. Мертвая женщина выглядела лучше. – Кто это? – бессмысленно спросила я, хотя уже знала – кто. Капитан молчал, и это было молчание разочарованного человека – видимо, он надеялся, что эти жестокие снимки встряхнут за плечи мою атрофированную память, надают ей по щекам, заставят вспомнить. Он все еще надеялся. Надежда не оставляла его, пока я безучастно перебирала снимки. – Нет, я не знаю его. Я не помню… Это имеет какое-то отношение ко мне? Он вынул из папки еще одну стопку фотографий – и снова на них, осененная тем же заревом катастрофы, была заснята женщина. Но не та, снимки которой он показывал мне все это время. В беспомощном изгибе фигуры все еще теплилась жизнь. – Кто это? – бессмысленно спросила я, хотя уже знала – кто. – Это вы. Третья участница драмы. Вы живы. Поздравляю. – Я… Ну да. Я… Может быть. Но чего вы хотите от меня? Он нагнулся ко мне – впервые за восемь дней он оказался так близко; от него исходил резкий запах дешевого одеколона. Откуда я знаю, что это – дешевый одеколон?.. – Я хочу, чтобы ты все рассказала мне. – Я ничего не помню. Я ничем не могу вам помочь. – Я не верю тебе. Может быть, ты начиталась дурацких книжек по психиатрии, попрактиковалась на периферии и теперь водишь меня за нос. Знавал я таких умников. Некоторые накалывали не одну экспертизу. Вот только со мной такие номера не проходят. Я вижу тебя насквозь. – Тогда, может быть, вы скажете мне, кто я такая? – Никто, – он сказал это со сладострастием, пригвоздив меня к больничной койке, – никто. Мгновенная боль пронзила меня. Я – никто. И все, что у меня есть, – это больничная койка и клетка казенной палаты, украшенная букетиком дешевых цветов. Таких же дешевых, как и одеколон капитана Лапицкого. Это было слишком, и я выдохнула ему в лицо: – Это не правда. Этого не может быть. Кто-то же должен знать меня. Кто-то еще, кроме этих снимков. Не смейте больше приносить их мне. – Что же ты сделаешь? Пожалуешься прокурору? Напишешь заявление? Вот только от чьего имени ты напишешь заявление, а?! – Замолчите. Но его уже невозможно было остановить. – Никто. Ты никто. Как тебе нравится такая перспектива? – Я хочу поменять следователя. – Пиши заявление. Только не забудь подписаться. Своим настоящим именем. Мне наплевать, каким оно будет. Согласна? Я медленно собрала все фотографии, сложила их в аккуратную стопку и швырнула ее в лицо капитану. И тут же поняла, что все это время хотела сделать это – бросить ему в лицо жизнь, которую он хотел навязать мне и которая не имела ко мне никакого отношения. Уголок одного из снимков ударил его по щеке – я видела, как он поморщился от боли. – Я сейчас уйду, – тихо сказал он, но я знала, что это всего лишь уловка, обходный маневр, что он никогда не покинет поле боя вот так, за здорово живешь, – я сейчас уйду, но боюсь, что больше к тебе никто не придет. |
