…пожалуйста, пусть это будет просто сон, пожалуйста, пожалу…

Когда Таша увидела, что ждало её за дверью, стук крови в висках затих. Наверное, потому, что наяву этого точно быть не могло.

Чёрная волчица лежала у постели с прозрачным пологом. Светлый ковёр впитал кровь, окрасившись багровым; в кремовой комнате с резной кукольной мебелью кровь казалась такой неуместной, такой странной, такой…

Таша сама не заметила, как оказалась рядом.

Присев на корточки, она с недоверчивым, отрицающим недоумением коснулась кончиками пальцев жёсткой слипшейся шерсти.

– Мам…

Глаза волчицы приоткрылись, блеснув блёклыми вишнями.

Мир поплыл, расползся, уступил место чужим воспоминаниям и мыслям о…

– Может, всё-таки её…

– Нет. Ей и так не выкарабкаться.

Их трое. Двое обтирают «нечестивые», посерёбренные поверх стали клинки. Третий, главный, просто наблюдает – не опустился до того, чтобы руки марать: рубленые черты бледного лица, шрам на щеке – три рваные полоски – и серые, очень светлые глаза.

– Мне жаль, что так вышло, Ваше Высочество. Но иного пути не было, – в голосе убийцы звучит искреннее сожаление. Безвольную Лив он прижимает к себе с отеческой бережностью – дочь рухнула без сознания, так и не успев добежать до тех, кого хотела ударить. – Идёмте.

Она знала, что ничего не сможет сделать. Знала это, как только он окликнул её из-за двери – призрак прошлого, пришедший забрать всё, что у неё осталось. Она может лишь наблюдать, как уносят её дочь, чувствовать, как с каждой секундой притупляется боль, как с каждым ударом сердца по капле уходит жизнь. Даже на то, чтобы вернуть человеческий облик, сил нет.

Она видит, как удаляется, тает во тьме синяя ленточка в волосах Лив, которую Мариэль этим утром вплела ей в косу.

Только бы Таша не вернулась сейча…

Странный ветерок холодом взъерошил волосы – и сосущая чернота вытолкнула Ташу в реальность.

Хрипы стихли. Волчица лежала, не шевелясь.

Кажется, потом Таша говорила что-то: происходящее она осознавала слишком смутно, чтобы быть уверенной. Звала, кричала, трясла маму-волчицу за плечо, пачкая пальцы в крови – пусть смутное понимание того, что этот кошмар слишком реален, чтобы быть сном, лишало голоса, скручивало всё внутри в узел, перехватывало дыхание, сбивая его в судорожные, почти икающие вдохи. Когда голоса уже не осталось, просто сидела рядом, надеясь, что кто-то из них двоих всё же проснётся.

Когда не осталось и надежды, – глядя прямо перед собой остекленевшим взглядом, закрыла мёртвые волчьи глаза.

Безуспешно попытавшись приподнять тело, Таша за передние лапы поволокла волчицу наружу.

Могилу она копала на заднем дворе, рядом с конюшней. Там, где недавно разрыхляли землю: Лив упросила, хотела сама вырастить горох. Когда яма показалась достаточно глубокой, Таша выбралась и столкнула тело вниз. Механическими движениями засыпав могилу, уронила лопату – словно кукла, у которой кончился завод.

Отойдя к яблоням, она сорвала три тонкие ветви. Перевязав их травинкой, добавила ещё одну, образовавшую круг; вернувшись к могиле, положила на мягкую землю своими руками сделанный крест.

Какое-то время Таша просто стояла, глядя куда-то вперёд. Её тонкая прямая фигурка терялась в яблоневой тьме, густевшей под двумя лунами.

Потом перегнулась пополам, упала на колени, скрючилась на земле и зарыдала – до кашля, до боли в горле, кусая руки. Почти без слёз.

Глава вторая

Точка невозврата

– Таша, домой!

– Мам, ну ещё чуть-чуть!

Сиреневые сумерки ласкают сонные шершавые стволы; на прощание черёмушник[3] раскрасил сад яблоневым цветом, и ветер сыпет лепестки на каменную дорожку, по которой трусит изящный снежный жеребец с юной всадницей.