Джонатан повертел голову в руках, улыбнулся, подошел к шкафу, открыл его и поставил голову на полку — как раз между бюстами Цезаря и Декарта. Это было чертовски странно, но она ему нравилась!

Первым делом шериф Айкен вытащил тело из тростниковой кипы и, стараясь не слишком испачкаться вездесущим липким соком, тщательно обыскал его. Дешевый табак, даже не табак, а так, мусор из молотых стеблей, фляжка неочищенного тростникового рома, старый складной нож, два серебряных доллара и, наконец, аккуратно завернутые в тряпицу документы.

Айкен развернул их, и в горле пересохло. Бумаги были выписаны на имя Оскара Мак-Коя.

«Черт!»

Это определенно был ирландец — один из многих тысяч, подавшийся сюда с Севера в поисках работы. Обычный бродяга. Шериф представил себе, как будет оправдываться перед мэром, и зябко поежился.

«А что, если бумаги украдены?»

Шериф прикусил губу и устало опустился на землю рядом с трупом. Как значилось в объявлении, беглый мулат по имени Луи Фернье был столь же белым, что и самый белый мужчина.

«А если это и есть Луи Фернье? — спросил он себя и сам же ответил: — А собственно, почему бы и нет?»

Шериф обхватил колени руками, склонил голову и задумался.

«Привезти на опознание мсье Леонарда де Вилля? А если он его не опознает?»

Тобиас Айкен вдруг почувствовал себя бесконечно усталым. И ни снова ехать в Луизиану, ни объясняться с мэром по поводу очередного трупа ему уж совсем не хотелось. А между тем расследование убийства сэра Джереми Лоуренса следовало завершать.

Шериф, кряхтя, откинулся на спину, заложил руки под голову и стал смотреть в спокойное, уже начавшее приобретать сумеречный фиолетовый цвет небо.

«А какая, собственно, разница? — внезапно подумал он. — Да будь он хоть кто — мулат, белый, — он мертв и ничего уже никогда не скажет, а значит, и оправдаться не сможет!»

И как только шериф это осознал, он привстал и кинул сразу же повеселевший взгляд на распростертое рядом тело.

— Надо же, как на белого похож! Чертов ниггер!

Весь вечер Джонатан не находил себе места. Снова и снова пытался он заняться чем-либо иным и снова и снова возвращался к голове, открывал гладкую дверцу орехового шкафа и смотрел на самый необычный предмет, какой только попадал ему в руки. Голова буквально притягивала его.

Уже спустя час он стал осознавать, что определенно испытывает к этой голове необъяснимую симпатию. Ту самую, описанную античными мудрецами, природную симпатию, что притягивает тяжелые тела к земле, а легкие — увлекает в невесомый эфир. Ту самую, что направляет корни растений к воде и заставляет поворачиваться вслед за солнцем цветок подсолнуха. И это было странно.

Джонатан понимал, что между черным и белым скорее должна существовать антипатия, подобная антипатии света и тьмы или даже подобная антипатии воинств ангелов и бесов. И вот здесь что-то не сходилось.

Возможно, все дело было в том, что они оба были людьми. Они оба имели сходные члены тела. Им обоим были открыты великие таинства Божьей благодати. И они оба — и раб, и господин — были созданы Господом друг для друга, как вода создана для питания корней и напоения населяющих землю тварей, а женщина — для утоления телесной жажды своего мужа.

Если бы между черными и белыми существовала присущая некоторым природным телам и многократно описанная древними мудрецами антипатия, они бы ненавидели один другого, как дуб ненавидит картошку, а виноград — маслину, и просто не могли бы находиться на одной земле.