Однажды я зашел в храм. Церковь была полупустой, как и в прежние времена, хотя, судя по одежде иерея, день был праздничным.

Горели редкие свечки и лампадки, тонкими, то и дело сбивающимися голосами пели старухи, что—то бубнил молоденький чтец, но Бог весть отчего это служение впервые в жизни невероятно тронуло мое сердце.

Вышел совершенно не изменившийся батюшка в старой рясе, встал перед Царскими Вратами и стал привычно повторять:

— О свышнем мире и о спасении душ наших Господу помолимся.

— О мире всего мира, благостоянии Святых Божиих Церквей и соединении всех Господу помолимся.

— О святем храме сем и с верою, благоговением и страхом Божиим входящих в онь Господу помолимся.

Старушки крестились, кланялись и охали. В углу стоял прелат и, не отрываясь, глядел на иерея. Лицо у Александра было перекошено от флюса, он держался из последних сил, судорожно перебирая исцарапанными, с обкусанными ногтями пальцами четки.

— О Богохранимей стране нашей, властех и воинстве ея Господу помо лимся.

— О граде сем, всяком граде, стране и верою живущих в них Господу помолимся.

— О благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных и временех мирных Господу помолимся.

Они молились так уже тысячу лет, и когда Чагодай процветал, и когда лежал в руинах, когда захватывали его разномастные сварливые князья, когда все про него забыли и он превратился в заштатный пошехонский городок, а затем исчез по недоразумению или тайному замыслу с карты империи. Когда приходили белые, красные, целый год не было никого, и когда все церкви, кроме одной, были закрыты, когда уходили жители на войну и не возвращались, когда приехал в это плоское место столичный горновосходитель и попытался его разворошить, а, не разворошив, отправил единственного сына из Чагодая; и когда тот не по своей воле вернулся и стонал в ссылке, посылая любовницу на убийство детей, когда все от них отреклись и свалился на город туман — они все равно молились об одном и том же.

— Я человек подневольный, — молвил батюшка, когда до слез тронутый картинкой, что нарисовалась в моем восхищенном сознании, я подошел к нему после службы, — послал запрос в Патриархию — ответа пока нет.

— Но какой может быть оттуда ответ?!

— Я человек подневольный, — повторил он заученно, — и, пока ответа не будет, буду служить, как служил.

— А как же чудеса?

— Какие чудеса? — спросил он настороженно.

— Ну вот, люди по воде ходят.

— Грех это. Вода не для того, чтобы по ней ходить. Я сколько мальчишек ругаю, а они все равно шалят.

«Боже! — Мною вдруг овладела холодная ненависть к Чагодаю. — Выморочная земля, какого ж рожна тебе надо? Что ты мучаешь меня? Сколько людей уложила за то, чтобы иметь рай на Земле, а когда этот рай тебе дали, ты фыркнула. Да за что мне это несчастье? Что искал здесь, отчего все бросил и позволил одурачить себя и вернуться, зачем полез в эту западню, где мне подсунули чужих детей и измотали душу — и все это вместо того, чтобы мирно прозябать в законной московской квартирке и наслаждаться покоем? Неужели вот к этому смешному видению я должен был после всего прийти и здесь окончить дни?»

— Грех это, — повторил батюшка.

— А Христос? А Петр? Как же это возможно?

— Вот именно потому и грех. Что если нет Христа, а чудеса творятся, то не от Бога сии чудеса.

— Но ведь вы же сами…

— Не разобрался, прельстился. Каюсь.

— От кого же тогда это все?

— Сам знаешь от кого.