— Зверушек.
— Почему?
— Они в сознании были…
— А людей ты, значит, травил сначала… Чем? — про то, что мы знаем про угарный газ, я пока умолчал.
— Не понимаю, о чем ты, начальник, — Сава опять включил простачка, понял, что чуть не сболтнул лишнего.
* * *
— Ну-с, товарищи, что скажете? — уставился на нас Горохов, как только Савченко увели в КПЗ.
— Он прав, — вздохнул я. — По сути, доказательств нет, есть только версии и косвенные улики. Веревка в белой глине, его связь с убитыми Морошко и Черпаковым, которую он отрицает, склонность к садизму и машина, на которой, теоретически, он мог перевозить трупы. Плюс на первых двух убийствах обнаружена красная ленточка. Такая продается в Универмаге, я проверял, метражом. Но ни в гараже, ни на даче, где проживал Савченко, ни в машине ничего подобного не обнаружено.
— М-да… — Горохов ослабил узел галстука и прикусил нижнюю губу. — Тертый калач, такого просто так не расколешь… Светлана Валерьевна, ваши предложения.
Света поправила пуговку на блузке и оторвалась от блокнота:
— Скажу так, сразу видно, что он подготовился к любым вопросам, а значит, ждет, что мы и дальше будем допрашивать, выпытывать детали, подробности, пытаться подловить на нестыковках.
— Ну, так и сделаем, да, — закивал Никита Егорович. — Что еще остается? Свидетелей нет, следов тоже.
— Нет, — сверкнула улыбкой Света, постучав ноготком по столешнице. — Мы сделаем все наоборот.
— Как это? — сглотнул Горохов и замотал головой. — Выпустим его? Ты что такое говоришь, Светлана Валерьевна?
— Нет, выпускать не будем. А вот допрашивать перестанем… Создадим ему так называемый информационный вакуум.
— В каком смысле?
— Я же говорю, сейчас он настроен на конфронтации и ждет от нас активных действий, готов нам противостоять, а мы запрем его в камере-одиночке на несколько суток и не будем вызывать на допросы и другие следственные действия. Пусть думает, что его показания нам вовсе не важны.
— То есть, — Никита Егорович потер ладони, — сделаем вид, что якобы у нас куча доказухи и сейчас совсем не до его ответов?
— Именно. Нужно обесценить в его глазах значимость собственных показаний. Будто нам все равно, что он скажет, признается или нет, все у нас шито-крыто и дело в суд готовим.
— И что нам это даст?
— Возможно, через несколько дней такого вакуума он станет сговорчивее.
— А возможно, и нет? — прищурился следователь.
— В нашем деле нет ничего стопроцентного. Всякое может быть, но пока другой стратегии я не вижу. И, может, за то время, пока он сидит один, мы что-нибудь раскопаем еще.
— Что ж… — Никита Егорович сел и откинулся на спинку кресла, скрестив на груди руки. — Мысль дельная. Логическое зерно в ней явно прослеживается. Ага… Решено, так и поступим. Закатаем его в самую тесную и глухую камеру и забудем про него на пару-тройку дней. |