— Зверушек.

— Почему?

— Они в сознании были…

— А людей ты, значит, травил сначала… Чем? — про то, что мы знаем про угарный газ, я пока умолчал.

— Не понимаю, о чем ты, начальник, — Сава опять включил простачка, понял, что чуть не сболтнул лишнего.

* * *

— Ну-с, товарищи, что скажете? — уставился на нас Горохов, как только Савченко увели в КПЗ.

— Он прав, — вздохнул я. — По сути, доказательств нет, есть только версии и косвенные улики. Веревка в белой глине, его связь с убитыми Морошко и Черпаковым, которую он отрицает, склонность к садизму и машина, на которой, теоретически, он мог перевозить трупы. Плюс на первых двух убийствах обнаружена красная ленточка. Такая продается в Универмаге, я проверял, метражом. Но ни в гараже, ни на даче, где проживал Савченко, ни в машине ничего подобного не обнаружено.

— М-да… — Горохов ослабил узел галстука и прикусил нижнюю губу. — Тертый калач, такого просто так не расколешь… Светлана Валерьевна, ваши предложения.

Света поправила пуговку на блузке и оторвалась от блокнота:

— Скажу так, сразу видно, что он подготовился к любым вопросам, а значит, ждет, что мы и дальше будем допрашивать, выпытывать детали, подробности, пытаться подловить на нестыковках.

— Ну, так и сделаем, да, — закивал Никита Егорович. — Что еще остается? Свидетелей нет, следов тоже.

— Нет, — сверкнула улыбкой Света, постучав ноготком по столешнице. — Мы сделаем все наоборот.

— Как это? — сглотнул Горохов и замотал головой. — Выпустим его? Ты что такое говоришь, Светлана Валерьевна?

— Нет, выпускать не будем. А вот допрашивать перестанем… Создадим ему так называемый информационный вакуум.

— В каком смысле?

— Я же говорю, сейчас он настроен на конфронтации и ждет от нас активных действий, готов нам противостоять, а мы запрем его в камере-одиночке на несколько суток и не будем вызывать на допросы и другие следственные действия. Пусть думает, что его показания нам вовсе не важны.

— То есть, — Никита Егорович потер ладони, — сделаем вид, что якобы у нас куча доказухи и сейчас совсем не до его ответов?

— Именно. Нужно обесценить в его глазах значимость собственных показаний. Будто нам все равно, что он скажет, признается или нет, все у нас шито-крыто и дело в суд готовим.

— И что нам это даст?

— Возможно, через несколько дней такого вакуума он станет сговорчивее.

— А возможно, и нет? — прищурился следователь.

— В нашем деле нет ничего стопроцентного. Всякое может быть, но пока другой стратегии я не вижу. И, может, за то время, пока он сидит один, мы что-нибудь раскопаем еще.

— Что ж… — Никита Егорович сел и откинулся на спинку кресла, скрестив на груди руки. — Мысль дельная. Логическое зерно в ней явно прослеживается. Ага… Решено, так и поступим. Закатаем его в самую тесную и глухую камеру и забудем про него на пару-тройку дней.