Держа меня на руках — еще не отошедшего от наркоза, с только что зашитой мордой и перевязанной задней лапой, — Мой Шура тут же рванулся к микрофону, чтобы заявить свою ненависть и презрение ко всем фашиствующим антисемитам, к любому национализму и ко всем собравшимся на этот митинг в частности.

Что тут началось!.. Почему нас там не прикончили — одному Богу известно.. Даже меня раз сто «жидом» обозвали!

Ладно, черт с ними. Не о них речь. Так вот, в этом баре пьяных было не меньше, чем на том митинге. Все столики заняты, ни одной свободной высокой табуретки у стойки бара... Шум, гам, музыка, крики!

В одном углу — разборки на разных языках с одинаковыми жлобскими интонациями; в другом — баварцы поют хором, стучат кружками с пивом по столам, в третьем — счастливо визжит наша черненькая Сузи, как говорит Шура Плоткин, «в жопу пьяная»; из четвертого угла — истерический заливистый собачий лай...

Мамочка родная!.. Да ведь это Дженни! Учуяла меня, лапочка, и надрывается...

Я голову из сумки высунул, она как увидела меня, так и совсем зашлась. Рвется с рук своей Хозяйки ко мне, та ей что-то тихо выговаривает, а напротив них сидит Человек с удивительно несимпатичным лицом, видимо, ее Хозяин и так злобно говорит, видимо, жене, по-немецки:

— Отнеси немедленно эту тварь в машину. Сама можешь не возвращаться.

Права была Дженни — Хам с большой буквы. Жена его встала, глаза полные слез, поцеловала Дженни в головку и унесла ее из бара.

Бармен как увидел нас, так сразу же мигнул двум здоровым молодым парням и глазами показал на крайний табурет у стойки. Там восседал уже хорошо поддавший финн с бутылкой «Московской» в одной руке и со стаканом — в другой.

Парни неторопливо подошли к финну, вежливо взяли его под руки, приподняли, сняли с табурета и вынесли из бара вместе с бутылкой водки и стаканом.

— Садись! Будь гостем, — сказал моему Водиле Бармен и показал на освободившийся табурет. — Сейчас я тебе хорошего пивка организую. Давай своего... Я его заодно к Рудольфу определю. Там для них всего навалом.

Водила передал сумку Бармену, и тот занес меня в закулисную часть бара — небольшую комнатку за занавеской, служившую Бармену, как я понял, и комнатой отдыха, и кладовкой. Два стула, маленький столик, наполовину занятый небольшим элегантным компьютером (несбыточная мечта Шуры Плоткина...), самые разные коробки, коробки, коробки с самыми разными бутылками, бутылками, бутылками... Два больших холодильника, внутренний телефон без диска и кнопок и неширокая кушетка с двумя чистенькими подушками — одна на другой. На верхней подушке — вмертвую дрыхнущий толстый, пушистый Рудольф.

Бармен поставил сумку со мной на кушетку и сказал мне:

— Буди, буди этого дармоеда. Он с утра глаз не открывал. Рудольф! Подъем! У тебя гости...

Из холодильника Бармен достал бутылку пива «Фишер», вылил ее в полулитровый высокий стакан и покинул нас.

Я слышал, как там, уже за занавеской, Бармен со смешком сказал моему Водиле:

— А вот и для вас пивко, сударь.

— Спасибо, браток, — ответил ему Водила. Бармен тут же стал разговаривать с кем-то по-английски, а Рудольф приоткрыл один глаз, уставился на меня и пробормотал:

— Не сплю я, не сплю... Вылезай из своей дурацкой сумки. Там под столом жратвы навалом.

Я вылез из сумки. Рудольф открыл и второй глаз, попытался перевернуть себя на спину, чтобы потянуться, но неловко брякнулся с подушки на кушетку.