— Запомни, Мартынчик... Мы живем в Грюнвальде. Это и Мюнхен, и не Мюнхен... Эхо такая окраина для очень богатых людей. Там у всех свои собственные дома. Наш дом ты найдешь запросто — у нас самая безвкусная ограда, самые отвратительные завитушечные ворота, а у входа — самые большие стеклянные матовые шары и самые мерзкие цементные скульптуры львов, величиной и выражением морд очень смахивающих на бульдогов-дебилов. Все это — и ворота, и ограда, и львы — выкрашено непотребной золотой краской и является предметом гордости и тщеславия моего Хозяина. Во всем, что не касается денег, он — клинический идиот...

Дженни щебетала, а я слушал ее вполуха и все время думал, что мой Водила просто обязан согласиться на перегрузку той пачки фанеры из своего фургона туда, куда они скажут. Не задирать хвост и не показывать зубы, а немедленно согласиться и, может быть, для понта, даже взять их пять тысяч долларов.

Тут, как говорил Шура Плоткин, «мы сразу ухлопываем трех зайцев»: мы избавляемся от кокаина в нашей машине. Это раз. Нам гарантировано, что Лысый не выстрелит. Два. А в-третьих...

Вот в-третьих — хреново дело. В-третьих, нет никакой уверенности в том, что, когда кокаин будет перегружен в «тойоту», этот Профессионал не прикончит и Лысого, и моего Водилу. Бармен же говорил, что он это здорово умеет делать.

«Думай, Мартын, думай!..» — как совсем недавно требовал от меня мой бесхвостый друг Кот-Бродяга в пилипенковском фургончике Кошачье-Собачьей смерти. «Безвыходных положений не бывает!!!» — утверждал Бродяга, а он знал, что говорил. Ему, кроме как на меня, надеяться было не на кого.

Господи! Боже мой! Если Ты есть на свете, услышь меня... Помоги Водиле хорошенько меня понять! Я Тебя больше ни о чем не прошу. Тогда со всем остальным мы и сами справимся. Ты только помоги Водиле... Ты же Един для всех — и для Котов, и для Собак, и для Людей. В конце концов ты даже обязан это сделать!.. А я непременно что-нибудь придумаю — слово Тебе даю... Клянусь Тебе, Господи, — за одного себя я никогда не стал бы ничего просить...

* * *

Через полтора часа доселе безжизненный гигантский железный трюм с сотнями автомобилей перестал трястись мелкой дрожью, стихли звуки ритмично плещущейся воды за стенами нашего судна, но зато трюм наполнился корабельными людьми в синих комбинезонах, владельцами легковых машин — с детьми, женами и сумками, водителями дальнорейсовых грузовиков, как мне сказал Водила, из всех европейских стран. Тут были немцы, итальянцы, французы, испанцы, голландцы и какие-то скандинавы. Что это такое — я так и не понял, а Водила не объяснил: был занят подготовкой документов для немецкой таможни и паспортного контроля. Но это я только про «скандинавов» не понял. Всех остальных-то я знал по рассказам Шуры и по телевизионным передачам, которые мы с Моим Плоткиным обычно смотрим по вечерам, свободным от Шуриных сексуально-половых и литературных упражнений.

Еще недавно безмолвный трюм заполнился гулом голосов, матюгами синих комбинезонов, лязганьем падающих отстегнутых цепей, которые удерживали автомобили на качающемся железном полу трюма, хлопаньем дверей и багажников машин, рычанием двигателей...

— Гляди, Кыся, вперед, — сказал мне Водила. — Сейчас аппарель опустится. По первому разу картинка — зашибись!

Мы сидели в кабине нашего грузовика. Водила — на своем месте, за рулем, я — на своем, пассажирском. Я посмотрел вперед, куда указывал мне Водила, и вдруг увидел, как перед нами, между высоченным потолком и огромной стеной трюма, неожиданно появилась узкая голубая полоска чистого неба. Полоска стала медленно, но неуклонно расширяться, все больше и больше заливая мрачноватый железный трюм утренним солнечным светом.