— Обичам те, — серьезно сказал Пламен.

— Я тоже. Я тоже люблю тебя, — прошептала Лара. — Я выучу болгарский. Наши дети будут говорить на всех языках сразу.

— А ты — ты станешь самой лучшей женой на свете, моей главной моделью, моей единственной любимой…

У лавок, окружавших теннисный корт, после посиделок распивавших здесь пиво чехов остались бутылки. Стекло звякнуло под ногой Зиновия, он споткнулся, успев заметить скамейку, на которую довольно точно приземлился. Когда на него не смотрели посторонние, он был не так уж нелеп. И не так некрасив. Высокий лоб и крупный нос выглядели значительно в темноте, подсвеченной голубым неоном редких фонарей. За кустами, окаймлявшими спортзону, тихо шумел прибой. Зиновий отряхнул с брючин засохшую глину и протер носовым платком стекла очков, затем уставился на площадку теннисного корта, возле которой сидел. Поле корта превратилось в шахматное, на нем обозначились фигуры, вступившие в сложные взаимоотношения. Они стали миром Зиновия, в котором ему, только ему принадлежали полномочия верховного главнокомандующего. Он не слышал, как на диком пляже колокольчиком рассыпался девичий смех и голос с мягким акцентом шептал и шептал что-то, делая долгие многозначительные паузы…

… Шум карнавала угасал. Опустела танцплощадка, молодежь разбрелась компаниями и парочками продолжать свой праздник до утра.

— Никто не видел Анжелу? — спохватился уже собравшийся уходить Саша. Сбросив серебряные пиджаки, вся команда «Радуги» влезла в привычные тенниски и джинсы.

— Ее мужик из Обкома кадрил, — сообщил патлатый ударник.

— Когда?

— Я пошел в клуб переодеваться, она уже выходила с сумкой и в своем платье. А этот, как его, Паламарчук у двери поджидал.

— Директор ужин для хозяев устраивает. Затащили, видать, нашу птичку для музыкального сопровождения, прокомментировал событие Сухих.

— Разберемся, — пообещал, стиснув кулаки, Саша. — Не ждите меня.

Пружинистым шагом индейца он направился к зданию клуба. Здесь было темно. Лишь на втором этаже в распахнутом окне банкетного зала горел свет и колебалась пышная тюлевая занавеска. Там звучала магнитофонная запись, заглушавшая голоса. Магомаев пел: «Ты — моя мелодия»…

Для парня, выросшего в южном городе, ничего не стоило забраться по кривому стволу акации, доходившему почти до окна. Отсюда кое-что ему удалось рассмотреть. Прямоугольный стол был накрыт с ресторанной щедростью и сервисом: серебряные жерла шампанского и воронки белых салфеток стояли торчком среди блюд и салатниц, полных декорированной зеленью вкуснятины. Раскрасневшийся Овсеенко, очевидно, что-то громко говорил иностранцу и болгарке, указывая на стол. Чиновные дамы и господа начали рассаживаться, засуетились официантки в белых наколках и передниках. Овсеенко огляделся, ища кого-то взглядом, за ним, переглядываясь, загалдели остальные — увы, высокого гостя, товарища Паламарчука Роберта Степановича в зале не обнаружили.

Саша чуть не взвыл. Больше всего ему хотелось запустить в окно увесистый бульник, а потом отыскать мерзкую изменницу с её высокопоставленным блядуном и выколотить из гада всю спесь! А потом… Потом плюнуть Анжеле в лицо и навсегда исчезнуть с её пути. От сознания обиды Саша едва не расплакался. Он быстро соскользнул с дерева, нарочито обдирая кожу о ствол, пытаясь заглушить этой болью невыносимую боль внутри. Ведь он любил ее! Со школы, с первой встречи. Как привороженный, как маньяк… Они оба верили, что предназначены друг для друга судьбой, когда занимались любовью, слушали музыку, разучивали песни, выступали в ресторанах перед пьяными рожами, а потом неслись на мотороллере по спящему городу.