|
Дыхание в молитве становится одиночеством. Язык в молитве становится чуждым. Вот это я и называю чтением, и всякое чтение есть социальное одиночество. Бенедикт Спиноза сказал: «Человек может быть счастлив только в одиночестве, где он повинуется лишь себе самому». Маркс сказал: «Нам нечего терять, кроме своих цепей». Шестое одиночество — это одиночество агонии. Умирающие кошки, умирающие люди, умирающие собаки инстинктивно прячутся от живых. А те, кто окружает умирающего, инстинктивно сторонятся его еще до того, как смерть вступит в свои права; они оставляют его одного в этом последнем одиночестве; ужас, вызываемый видом трупа, открывает им пространство одиночества; это уже пустота небытия; это воображаемая пасть могилы, ожидающей того, кто в нее ляжет, кому ее выроют, кого в нее зароют. Одиночество молчания определяет одиночество потери речи в границах речи. Не говорить, оставшись наедине с самим собой (soliloquium), но чувствовать себя одиноким на пороге самого полного безмолвия. Бион говорил: «Способность быть одиноким — вот главная цель жизни. Это основа творческого начала». Мелани Кляйн говорила: «Чувствовать себя одиноким — это жизненная установка».
Поскольку одиночество предшествует рождению, не следует защищать общество как некую ценность. Не-общество — вот цель. Мысль непрерывно сталкивается с ограничениями, к которым ее принуждает ее источник, с которыми ее смиряет ее боль. Французское слово enfance (детство) — необычное слово. Оно происходит от латинского in-fantia. По-французски это означает «не-говорение». Оно отсылает нас к изначальному, внесоциальному состоянию, из которого все мы вышли и в котором еще не овладели языком. Мы принадлежим чему-то не-говорящему и, стало быть, должны учиться языку из уст наших близких. Таким образом, что бы мы ни усваивали — живя, старея, работая, читая, — мы всегда будем только телами, для которых язык является слабым местом. Все мы — бывшие дети, бывшие не-говорящие, животные, млекопитающие, создания, принадлежащие сразу двум мирам, где речь и неестественна, и ненадежна. Есть одиночество, предшествующее нарциссизму; ужасный экстаз младенчества; заброшенность; горечь первых дней; это похоже на некий внутренний экстаз, предваряющий его внешнее проявление, предваряющий созерцание, предваряющий чтение. Этот глубинный экстаз может обостриться до степени аутизма. Катастрофическое состояние меланхолии опережает сознание, заставляя душу ходить по замкнутому кругу. Я говорю о внутреннем мире человека, до того как его приобщат к осмысленной, благоприобретенной, многозначной, свойственной его народу речи. Во временном отношении это состояние меланхолии предшествует развитию сознания. Оно предшествует идентификации. Если сознание определяет речь как нечто, не имеющее ни начала, ни конца, нужно, чтобы тело успело воспринять звуки материнского мира, а затем овладеть ими; чтобы возникла обратная связь, затем рефлексия, затем самообучение. Для этого требуется не менее двух лет. Этот круговорот, предшествующий возникновению сознания, есть пространство тайны. Возрождение и осмысление этого внутреннего экстаза — вот что такое чтение. Читающий может обожать это головокружительное состояние, не-читающий может его ненавидеть, но именно оно и стояло у истоков формирования их личностей. Состояние оргазма темпорально: это потеря осознания длительности времени. Тот же признак свойствен и чтению. Я говорю о телах, целиком «попавших под власть» иной реальности. Это невозможная встреча со своим внутренним миром. Это невозможное восстановление гармонии с вместилищем собственного «я». Это безумие «замкнутого круга». Это же безумие свойственно любви: считать возможной встречу, пусть и краткую, одного существа с другим. В последнем интервью, данном незадолго до гибели под колесами грузовика, Ролан Барт утверждал, что независимая жизнь станет откровенным вызовом в демократических обществах. |
