И всем им заказан доступ в Ад.

В древнем мире insepulti являли собою utopies в буквальном смысле этого слова, то есть «тела, лишенные места». Мертвые дети — это anachronies: время прервало в них свое бег. Для жертв насильственной смерти доступ в Ад закрыт не по причине учиненного над ними насилия, но оттого, что они лишились жизни ранее положенного срока. Чтобы объединить все многообразие этих существ, полуангелов, полудемонов, которые томятся у ворот Ада, понадобилось бы довольно абсурдное понятие «преждевременно умерших». Эти души так и остаются неприкаянными вплоть до истечения срока, коим могла бы измеряться их земная жизнь.

Есть некая незавершенность в уходе из жизни.

В любой человеческой кончине таится незавершенность, однако бывают смерти, отмеченные большей незавершенностью, нежели другие.

И такая «незавершенная жизнь» блуждает в мире живых подобно силе, не находящей применения, в ожидании кого-то, кто завладеет ею и пустит в дело.

И витает, и рассеивается в воздухе, которым мы дышим, непрожитое время душ, еще не остывших от лихорадочного жара земной жизни.

И блуждают повсюду мертвые, которые еще не вполне мертвы. Поверьте, это вовсе не сказка, не моя фантазия. Они и впрямь живут рядом с нами в обычной, повседневной жизни. Мелькают во всех наших снах. Участвуют во всех наших решениях.

И все эти демонические непредсказуемые создания, с их неиспользованной силой, оборванным существованием, подавленной агрессивностью, неутоленными желаниями, нереализованной плодовитостью, могут приносить вред живым.

Медея мстит за себя двумя преждевременными смертями своих сыновей, пронзив их мечом, дабы вырвавшиеся на волю духи мщения ополчились на Ясона и бесконечно преследовали его. Естественно, родство с жертвами и их молодость усугубляют жестокость преступления Медеи, но в самом этом родстве и даже в этой молодости убийца ищет буйную жизненную силу, которая выльется в месть изменнику-супругу, сделав ее особенно страшной, особенно длительной. Перерезав горло своим сыновьям, Медея выпускает на свободу демонов мщения.

В Риме девственниц насиловали перед тем, как убить, дабы их неосуществленное материнство приносило меньше зла оставшимся в живых.

Тертуллиан, принявший крещение в Тунисе, писал: «Души людей, не познавших сексуального удовлетворения, преисполнены горечи загубленной жизни. Оставшаяся втуне способность к деторождению сообщает им ненасытную злобу». Немецкие философы называли это Sehnsucht — опасная ностальгия. Или, иначе, наводящая ужас чувствительность.

Пытаясь описать все пережитое в колымских лагерях (то есть выразить в словах то, что пришлось перенести на весьма зыбкой грани между жизнью и смертью), Шаламов как бы раздвоился, разделился на двух персонажей, из которых один погибает, а второй остается в живых.

Шаламов смог рассказать обо всем, что он перестрадал, только выведя на сцену этих «мертвых-живых».

И попытавшись объединить безнадежно мертвых с частично выжившими.

В начале своей «Эвдемовой этики» Аристотель определяет мужество как «порыв, подкрепленный длительностью». Импульс, лежащий в основе сознательного действия, рассчитанный на долгое время. Мужество не измеряется кратким мигом, — его проявление ни в коем случае не должно быть единичным.

Это странное сочетание на самом деле невозможно для людей.

Ибо мужество требует «постоянного накала».

Если сердце — это кровь, ритмично пульсирующая в сосудах, то выражение «иметь мужественное сердце» изначально подразумевает стабильную, постоянную энергию.

Можно сказать, что человеческое мужество по сути своей противоположно желанию.

Если бы мужество людей могло существовать в чистом виде, оно выражалось бы в ровной, постоянной жестокости без толчков, без содроганий, послушной воле человека, неизменной и неспешной.