Хайлир и Алтея Фэйты, несмотря на уважение к ним со стороны всего института, все-таки оставались «нимпами»  и жили, не зная ни радостей компартуры, ни болезненных уколов отверженности.

Фэйты жили в четырех милях к северу от Тайнета, в Мерривью, на старой ферме, имевшей пятьсот акров грубой земли, где дед Алтеи когда-то занимался экспериментальным садоводством. Теперь территория, включавшая пару холмов, реку, выгон, заливной луг и несколько маленьких, но густых лесков, была запущена, и все плоды экспериментального садоводства давно затерялись под напором буйной лесной растительности.

Джейро отвели комнату на самом верху старого дома. Недавние беды уже исчезли из его памяти. Хайлир и Алтея оказались нежными и терпимыми родителями. Джейро дал им и гордость, и завершение смысла жизни. Скоро они уже не могли и представить себе жизни без него, а беспокоились лишь об одном: вправду ли Джейро счастлив в Мерривью?

Спустя некоторое время у мальчика обнаружилась явная склонность к интроверсии, что, конечно, вызвало родительский испуг. Но, поразмыслив, они решили, что это вполне понятно из-за его раннего плачевного опыта. Они не задавали вопросов, боясь грубо вмешиваться в его внутренний мир, хотя по натуре Джейро отнюдь не был скрытным и всегда охотно отвечал на вопросы.

И решение Фэйтов оказалось правильным. Темные образы все еще поднимались со дна детской памяти. Как и предсказывал доктор Уониш, несколько обрывков пошатнувшейся памяти восстановили себя по старым матрицам и создали некие проблески, правда, уходившие прежде, чем мальчик мог сфокусировать свое внимание. Среди них было два самых живых воспоминания, причем абсолютно разного типа, но оба вызывали чрезвычайно тяжелые эмоции. И то и другое возникали лишь тогда, когда разум мальчика был пассивен, то есть во время сна или большой усталости.

Первое воспоминание, вероятно, наиболее раннее, причиняло сладкую боль, от которой у Джейро выступали на глазах слезы. Ему казалось, что он видит перед собой прекрасный сад, освещенный черным и серебряным светом от двух такого же цвета лун. Иногда в саду что-то странно шуршало, будто Джейро был там не один. Но кто это мог быть? Мальчику все время казалось, что этот второй — тоже он, несмотря на то, что первый он стоял возле низкой мраморной балюстрады и глядел на залитый лунами сад, простиравшийся до самого леса, темнеющего где-то на краю горизонта.

Больше ничего в этом коротком и похожем на сон воспоминании не было, но оно неизменно вызывало у мальчика ощущение стремления к чему-то неведомому или, наоборот, безвозвратной потери. Воспоминание трагической красоты, переполненной странными эмоциями, которым не было имени; словно унижалось что-то невинное и прекрасное, унижалось так, что сжимало горло неизбывной тоской от великой потери.

Второе воспоминание, гораздо живее, имевшее большую власть над душой Джейро, всегда вносило ощущение страха. Это силуэт мужчины на фоне неверного света вечернего неба. На мужчине — широкополая шляпа и узкий черный сюртук магистра. Он стоит, расставив ноги, вглядываясь в окружающий пейзаж. Потом поворачивается и начинает в упор рассматривать Джейро. И тогда глаза его светятся, как маленькие звезды.

Но время шло, видения приходили все реже. Джейро становился все более откровенным с родителями, периоды замыкания сокращались и, наконец, пропали совсем. Фэйты не могли нарадоваться на мальчика: он оказался даже лучше, чем они могли себе представить, аккуратный, исполнительный, мягкий.

Это безмятежное время, казалось, будет продолжаться вечно. Но однажды Джейро вдруг обеспокоился тем, чего до этого просто не замечал.