– Да, но в церкви он всю свою жизнь только спит и храпит, – возражала Рози. Сестра тридцать четыре года (против ее двадцати семи) была замужем за Оливером Ньютоном Доббсом, самым постоянным человеком на свете, который, за все время службы в должности управляющего на маленькой гуталиновой фабрике на Литл Йорк роуд, то есть с 1932 года, когда он уволился с нефтяных приисков, не пропустил ни одного рабочего дня. При таком обязательном муже сестра была плохой компанией для обсуждения супружеских неурядиц Рози.

Да и с Авророй, по совести, тоже стало уже невозможно говорить, потому что она слышала о Ройсе раз пятьдесят и уже советовала Рози с ним развестись. Рози соглашалась, что ей следует поступить именно так, но у нее все как-то не получалось позвонить адвокату. Она не предупредила Аврору, что уезжает, не объяснила причин. Аврора не понимала, что значит каждый вечер тащиться по Хьюстону в дом, который ты вообще никогда не любила, к двум детям, которые не получают надлежащей заботы. Лу Энн и маленький Бустер постоянно были ей живым укором; они не получали того воспитания, которое досталось другим пяти. Детям нужны родители с энтузиазмом, а его Рози уже не хватало. Поэтому она уезжала в Шривпорт—может быть, там, вдали от всех мыслей о Ройсе и его твари, ей удастся избавиться от тоски и вернуть себе былой энтузиазм. В конце концов это был ее дом, Шривпорт, а это что-нибудь да значило.

Глядя на ряд телефонных будок, вытянувшийся перед ней, она раздумывала, позвонить ли ей Авроре, чтобы хотя бы ее предупредить. Если ей ничего не сказать, она с ума сойдет от волнения, а если сказать слишком рано, то постарается ее удержать. Тогда она подумала об Эмме. Ей не хватало силы, чтобы иметь дело с Авророй, но поговорить с Эммой было несложно.

– Это я, – сказала она, когда Эмма откликнулась.

– Да? Я тебя узнаю по голосу. Что случилось?

– Голубка! Я даже не знаю, зачем тебе звоню. Наверное, я просто боюсь позвонить твоей маме. Пока я не совсем сошла с ума, мне надо отсюда уехать. Вечером я еду к себе домой, в Шривпорт, и больше не вернусь.

– Милая ты моя.

– Да, у меня здесь душа на части разрывается. От этого детям плохо. Ройс не возвращается, а мне здесь оставаться не для чего.

– У тебя есть мы.

– Да, но у тебя и твоей мамы своя жизнь.

– Да, но ты же в ней тоже участвуешь. Как ты можешь уехать, когда у меня вот-вот родится ребенок?

– Я уже на автобусной остановке и решилась. Может быть, иначе мне уже никогда не решиться. – От одного звука голоса Эммы ей захотелось остаться. Одной частью разума она понимала, что безумно оставлять тех немногих людей, которые ее по-настоящему любят, но другой думала, что от одной ночи, проведенной в Лайонз-авеню, она сама дойдет до безумия.

– Я лучше поеду, голубка. Скажи мамочке, что я прошу прощения, что не предупредила ее – она бы меня просто отговорила уезжать. Не то, что она не хочет мне хорошего. Просто… ну… она не знает, как я живу.

– Хорошо, – сказала Эмма, поняв, что ничего не поделаешь.

– Счастливо тебе, голубка. Я должна идти, – сказала Рози, вдруг давясь слезами. Она почти в панике повесила трубку и, горько плача, пошла через зал к своим чемоданам.

Но она была не единственной расстроенной путешественницей. Очередь, приготовившаяся ехать в ее автобусе, когда, наконец, объявили рейс, была длинной и жалкой.