— Ты чего в чуме все?

Женька страшно смутился.

На Ленке уже была не малица, а короткое черное платьице и синяя кофточка, и только на ногах оставались рыжие оленьи пимы.

— А ты чего?

— Ничего… Пришла вот… Знаешь, давай будем дружить.

У Женьки сильно забилось сердце, и он уже хотел тут же выпалить: «Давай, конечно, давай!» Но он не выпалил, а помедлил и довольно равнодушно протянул:

— Что ж… Хо-ро-шо… будем…

Глаза ее приветливо заблестели.

Увидев над головой длинную коричневую полоску, сушившуюся на веревке, Ленка от любопытства приоткрыла рот.

Женька сразу почувствовал облегчение: вот тут-то он может блеснуть! И он со всеми подробностями стал рассказывать, что с хребта убитого оленя сдирается одна такая лента сухожилий: с большого — длинная и широкая, с маленького — короткая и узкая. Она долго сушится на воздухе, потом разрывается на отдельные жильные ниточки, и женщины ими шьют обувь и одежду, шкуры, покрывающие чум, сумки и различные изделия из кожи. И в подтверждение своих слов Женька сорвал с веревки высохшую и покоробленную ленту, отделил ногтем от края одно волоконце, потянул, взял один конец в зубы, другой покрутил в пальцах и показал девчонке тонкую коричневую ниточку.

— Этим и мои пимы сшиты? — Она топнула ногой по латам.

— Ну да.

В ее узких глазах заиграло веселье.

— Серьезно? Из таких тонких?

Женька протянул ей нитку:

— На́, разорви.

— Пожалуйста. Считай до трех.

Она намотала на пальцы жилку, закусила губу и, когда Женька сказал: «Три!» — дернула. Нитка не порвалась. Тогда Ленка стиснула зубы, дернула сильнее и сморщилась от боли: тонкая нитка чуть не до крови разрезала пальцы.

Женька похохатывал и ерзал от удовольствия на латах, но Ленка так легко не сдавалась. Минут пять еще рвала она, дергала, тянула эту скользкую нитку. На висках ее взбухла тоненькая синяя жилка, лоб повлажнел, она кривила и морщила губы, сопела, закрывала от натуги глаза, но все было бесполезно. Тогда Ленка протянула ему нитку.

— Ничего, — сказала она и вздохнула. — Крепкая.

— То-то.

В чум вошла мать. Она сунула в дверцу железной печки ворох хвороста, подожгла и принялась большим и грязным птичьим крылом подметать латы. Женька заметил, что девчонка пристально смотрит на крыло и брови ее странно вздрагивают, точно она усиленно думает о чем-то. Женька удивился: ну что Ленка нашла в нем? Грязное, обтрепанное, почерневшее от копоти, это крыло давно валялось у печки, и на него лишь тогда обращали внимание, когда нужно было вымести в чуме.

Как только мать вышла, девчонка схватила крыло и стала ощупывать и рассматривать его:

— Чье?

— Лебедя… Отец убил на озере. Мясо съели, а крылом вот подметаем…

Ленка как-то странно посмотрела на Женьку.

Потом она расправила крыло, и оно, жалкое, с истертыми краями, похожее на тряпку, неожиданно оказалось огромным, белоснежным, упругим крылом, и даже потертые краешки перьев не портили его. Женька сразу вспомнил живых лебедей, когда, распуганные, они поднимаются с озера и, загребая воздух могучими тугими крыльями, поднимаются вверх и уносятся вдаль. Никогда еще, видя это потемневшее от пыли и грязи крыло, Женька не представлял живого, сильного лебедя, которому оно когда-то принадлежало.

— И вот он летит! — воскликнула Ленка, приставила расправленное крыло к плечу, замахала им и пробежала по латам, обдавая мальчишку свежим ветром.

Он тихонько засмеялся. Нет, с ней не было скучно, с этой любопытной девчонкой из города! С ней просто замечательно было Женьке: ведь все вокруг, такое обыкновенное и привычное, вдруг становилось иным.