Просто обернулась, а он стоит.

То есть сначала я увидела, что что-то да стоит; такое темное и косматое… и не заорала исключительно на остатках силы воли. А что, этой воле и без того досталось изрядно за сегодня.

Ричард был…

Не знаю, маг он там или не маг, некромант, женоненавистник и вообще, но… пока он производил впечатление человека, которого хотелось покормить и пожалеть, при этом, желательно, не прикасаясь.

Во-первых, от него воняло.

Изрядно так воняло.

И запашок сладковатый, пряный, поначалу даже приятным кажущийся, этакий запах розового куста. Только стоит чуть принюхаться, и за этой розовостью чудится характерный душок разложения.

И я с трудом удержалась от того, чтобы зажать нос. И улыбнулась.

Господи, а надето на нем что? Рубаха разодрана в лохмотья. Остатки левого рукава повисли на манжете. Из дыры в правом выглядывал острый синюшный локоть, тоже, к слову, с красноватой вспухшей полосой ссадины. Штаны, относительно целые, были заляпаны в чем-то белесом и засохшем…

Я сглотнула.

— Добрый день.

Бабушка учила меня, что не одежда красит человека. Мало ли что с Ричардом произошло, может, у него предыдущий день не задался, а если избавить его от этих обрывков и отмыть, прекраснейшим человеком окажется.

— Мы с вами незнакомы. Вы, должно быть, Ричард?

И улыбаться.

Очаровательно. Смогла же я несколько лет супружеской нашей жизни улыбаться Максу?

Он кивнул.

И нахмурился.

Что-то не так? Конечно, следовало бы переодеться, мой наряд, подозреваю, несколько экстравагантен, но хотя бы цел и относительно чист.

Не то что у некоторых.

Хмурый.

И видно, что хмуриться привык. Вон, морщины появились… сколько ему лет? С виду около тридцати, может, чуть больше. Не мой типаж совершенно. Невысокий. Чуть выше меня. Тщедушный, и сутулится. В детстве ему по спине линейкой железной не доставалось за осанку неправильную… пускай. Кожа темная, то ли от природы, то ли от избытка свежего воздуха. Из пегой гривы волос перья торчат, явно не из подушки добытые. И не только перья… беленькое — это кости? А шнурочки, которыми он тонкие косицы перевязал, надеюсь, не из человеческой кожи сделаны.

Лицо…

Обыкновенное, пожалуй. Разве что нос ломаный выделяется, массивный и кривоватый. И вот шрам на левой щеке, из-за которого глаз прищуренным кажется, внимание привлекает. А вот подбородок жесткий, прямой.

Щетинистый.

И щетину он поскреб. А я протянула руку:

— Оливия. Можно Ливи…

И что сделал этот хам? Повернулся спиной. То есть моя скромная особа не удостоена была и слова? И почему-то меня это разозлило. Так разозлило, что я едва не расплакалась.

От злости.

Ну уж нет! Не дождется!

И я тоже повернулась к некроманту спиной. Пусть он трижды великий маг, но за стол с грязными руками не пущу…

Пускать не пришлось.

Ричард демонстративно отпилил себе ломоть черствого хлеба. Положил поверх него изрядный кусок ветчины, как по мне, несколько заветрившейся, но ему, похоже, было не привыкать — профессия обоняние отбила? — и устроился в дальнем углу.

Вот и славно.

Ужин.

Белая скатерть — откуда только появилась? Или это прежняя? Но тогда каким чудесным образом она вернула исходную свою белизну? Фарфор альвинский фамильный, пусть и пострадавший во время очередного тихоновского эксперимента, но все одно изящный.

Салфетки.

Колечки для салфеток.

Ричарда от вида этакой красоты мутило. Или от голода? Или вообще от жизни поганой, беспросветной. Почему-то именно сейчас было невыносимо жаль себя, причем сразу за все прожитые годы. Был бы бабой, расплакался бы.

Бабой Ричард не был.