— Как же так?.. — С усилием шевельнув губами, он скользнул взглядом по тёмно-серому железу дверей, и перед его глазами отчётливо и до боли ясно проступили глубокие безобразные царапины на прямоугольных металлических ручках.

— Ты уж прости, что так вышло. — С беспокойством вглядываясь в пепельно-серое лицо молодого человека, Климентьевна коснулась его локтя, но тот, словно обжегшись, отдёрнул руку и полоснул по женщине взглядом.

— Как вы могли?! — От неимоверного напряжения голос Семёна вдруг сорвался и зазвенел тонким, почти женским фальцетом. Давясь, он глотал слёзы, так и не выступившие на глазах, а отчего-то запёкшиеся в горле горячим тягучим сгустком. — Ненавижу! Как я вас всех ненавижу! Вчера вы похоронили мою мать, а сегодня меня самого!

— Что ты такое говоришь, типун тебе на язык! — испуганно проговорила Климентьевна и со страхом махнула рукой в его сторону. — Разве так можно?!

— А как можно, как?! — сложив ладони в кулаки, Семён изо всех сил ударил по железу дверей, а затем неожиданно развернулся и, не разбирая дороги, пошел прочь, благодаря и проклиная небо, в один день вернувшего жизнь его матери и поставившего крест на его мечтах о собственной свободе.

* * *

— Пап, у тебя с деньгами как? — Семён накрутил на вилку макароны и обмакнул их в томатный соус.

— По сравнению с Кондесю — плохо, — осторожно вывернулся Леонид. — А что, проблемы?

— Не то слово… — Семён помрачнел и отложил вилку в сторону. — Понимаешь, так получилось, у меня в институте ещё с лета остался один хвост. Другие предметы я проскочил как-то удачно, а тут — ну ни в какую. Я и так к профессору, и эдак, а он упёрся — вот вынь ему и положь все до единого конспекта за семестр. А где ж я их ему возьму? Ты же понимаешь…

— Чего легче — взял бы у кого-нибудь из соседнего потока на денёчек. — Леонид удивлённо пожал плечами. — Дел-то…

— Не поверишь — я так и сделал, — едко усмехнулся Семён. — Только этот старый гусак раскусил меня в два счёта. Пока я готовился к ответу, он пролистал тетрадь, а потом взял мой листочек, на котором я писал, и сравнил почерк.

— Какой дедушка молодец! — Леонид восхищённо цокнул языком. — Нет, что ни говори, а старый конь борозды не портит.

— Не знаю насчёт борозды, но крови он мне попортил много. Экзамен я ему сдавал раз восемь, не меньше, и всё равно он, паразит, оставил меня на осень. Я попробовал в сентябре к нему сунуться — снова неудачно. А потом закрутился, понимаешь, то одно, то другое, — расстроенно протянул Семён. — Между прочим, возле деканата как-то вывешивали списки тех, кого за старые хвосты к зимней сессии не допустят, — меня там вроде не упоминали.

— Думал, с кондачка проскочишь? — ковырнул Леонид.

— Думал — да, но не тут-то было. Неделю назад появились свежие списки, так моя фамилия там написана дважды, не иначе как особо злостного должника. Я — тыр-пыр, а этот дед, чтоб ему неладно было, куда-то уехал, в санаторий, что ли? — Он набрал воздуха и в голос выдохнул. — О-о-ох, что теперь делать — ума не приложу. Если бы этот хрыч никуда не свалил, я бы его как-нибудь уломал, но где ж я его теперь найду? Я — в деканат, так, мол, и так, а они — в отказку: ничего знать не знаем и ведать не ведаем, положено, чтобы экзамен принимал Преображенский, вот к нему и все вопросы.