Почти тотчас же после его ухода явились слуги лорда Ментейта. Милейший капитан, несколько отяжелевший от выпитого вина и тщетно пытавшийся расстегнуть пряжки своего панциря, обратился к Андерсону со следующей речью, прерываемой частой икотой:

– Андерсон, дружище, ты, наверное, читал в священном писании: «Пусть не хвалится подпоясывающийся, как распоясывающийся…» Конечно, это непохоже на команду… Но суть дела в том, что мне придется спать в моих доспехах, как тем честным воинам, которые уснули навеки, если ты не поможешь мне расстегнуть вот эту пряжку.

– Помоги ему снять латы, Сибболд, – сказал Андерсон другому слуге.

– Клянусь святым Андреем! – в изумлении воскликнул капитан, круто повернувшись на каблуках. – Простой слуга, наймит, получающий четыре фунта в год и лакейскую ливрею, считает для себя унизительным услужить ритмейстеру Дугалду Дальгетти, владельцу Драмсуэкита, изучавшему гуманитарные науки в эбердинском духовном училище и состоявшему на службе у монархов доброй половины европейских государств!

– Капитан Дальгетти, – сказал лорд Ментейт, которому, видно, суждено было в этот вечер играть роль миротворца, – прошу вас принять во внимание, что Андерсон никогда и никому не прислуживает, кроме меня; но я охотно сам помогу Сибболду расстегнуть ваш панцирь.

– Слишком много чести, милорд, – возразил Дальгетти, – хотя, быть может, вам и не мешало бы поучиться снимать и надевать военные доспехи. Я натягиваю и стягиваю свои, как перчатку; вот только нынче, хоть я и не ebrius, но, как говорили древние, vino ciboque gravatus.

Тем временем капитан уже был освобожден от своих доспехов и теперь, стоя перед очагом с выражением пьяного глубокомыслия на лице, предавался размышлениям о событиях минувшего вечера. Больше всего, по‑видимому, его занимала личность Аллана Мак‑Олея.

Так ловко суметь обойти этих англичан! Выставить вместо шести серебряных шандалов – восемь голоштанных горцев с горящими факелами! Да ведь это верх находчивости! Умнейшая выдумка, просто фокус!… А говорят, что он сумасшедший! Боюсь, милорд (капитан покачал головой), что хоть он вам и родня, а придется мне признать, что он в своем уме, и либо поколотить его хорошенько за насилие, совершенное над моей личностью, либо вызвать его на поединок, как подобает оскорбленному дворянину.

– Если вы согласны в столь позднее время выслушать длинный рассказ, – отвечал лорд Ментейт, – то я могу сообщить вам о некоторых обстоятельствах, которыми сопровождалось появление на свет Аллана Мак‑Олея, и вы сами поимею, почему нельзя так строго судить его и требовать от него удовлетворения.

– Длинный рассказ на ночь глядя, милорд, – отозвался капитан Далыетти, – да чарочка вина и теплый ночной колпак – лучшее снотворное. А потому, если вашей светлости угодно взять на себя труд рассказывать, я буду иметь честь быть вашим терпеливым и признательным слушателем.

– Думаю, что и вам, Андерсон, и тебе, Сибболд, – обратился лорд Ментейт к своим слугам, – очень хочется услышать об этом странном человеке; и я полагаю, что лучше мне удовлетворить ваше любопытство, чтобы вы в случае надобности знали, как обращаться с ним. Подсаживайтесь‑ка все поближе к огню.

Собрав вокруг себя слушателей, лорд Ментейт присел на край широкой кровати, а капитан Дальгетти, вытерев капельки молочного напитка с усов и бороды и повторив несколько раз первый стих лютеранского псалма «Всякое дыхание да хвалит господа…» – улегся в одну из приготовленных постелей; высунув из‑под одеяла взлохмаченную голову, он слушал рассказ молодого графа, находясь в блаженном состоянии полупьяной дремоты.

– Отец Ангюса и Аллана, – начал свой рассказ лорд Ментейт, – происходил из почтенного и древнего рода и был предводителем одного из северных кланов – немногочисленного, но стяжавшего добрую славу; его супруга, мать обоих братьев, была женщиной благородного происхождения, из хорошей семьи, если мне дозволено будет так говорить об особе, родственной мне по крови.