– Неужели, – шепотом спросил он Аллана, – это прелестное и изящное создание принадлежит к числу домашних музыкантов вашего брата?

– О нет! – поспешил ответить Аллан и добавил с легкой запинкой:

– Она.., она.., наша близкая родственница… И мы относимся к ней, – продолжал он уже более уверенно, – как к приемной дочери нашей семьи.

Он поспешно встал и с той почтительной учтивостью, которую способен выказать любой горец, когда считает это нужным, уступил свое место Эанот и принялся угощать ее всем, что стояло на столе, с усердием, явно рассчитанным на то, чтобы показать Дункану Кэмбелу ее высокое положение. Но если таково было намерение Аллана, то оно оказалось излишним. Сэр Дункан не спускал глаз с Эннот, и взор его выражал несравненно более глубокий интерес, нежели обычное внимание к особе благородного происхождения. Эннот даже смутилась под пристальным взглядом старого рыцаря; она не без некоторого колебания настроила свой инструмент и, ободряемая взглядом лорда Ментейта и Аллана, исполнила следующую кельтскую балладу, которую наш друг мистер Секундус Макферсон, о чьей любезности уже упоминалось выше, перевел на английский язык:

Сирота

Над замком стих ноябрьский град.

Над мглою серых стен

Луч солнца заиграл, и в сад

Выходит леди Энн.

Под дубом сирота сидит.

Лохмотья лишь на ней,

И, не растаяв, град блестит

Меж спутанных кудрей.

«О госпожа, счастливы те,

Кого ласкала мать.

Но кто поможет сироте

Печаль ее унять?!»

«Дай боже никому не знать

Сиротского житья,

Но трижды горше потерять

И мужа и дитя.

Двенадцать лет назад я в ночь

Бежала от врагов

И потеряла крошку‑дочь

У Фортских берегов».

«О госпожа, прошли как тень

Двенадцать лет тоски,

С тех пор как сеть в Бригитты день

Тащили рыбаки.

И был сетями извлечен

Ребенок чуть живой.

Смотри же, пред тобою он

С протянутой рукой»,

Ее целует леди Энн:

«О дочь, ты вновь со мной!

Вовеки будь благословен

Бригитты день святой!»

И вот уж девочка в шелках,

Богат ее наряд…

И вместо града в волосах

Жемчужины блестят.

Во время исполнения баллады лорд Ментейт с удивлением заметил, что пение Эннот Лайл производит на сэра Дункана Кэмбела гораздо более сильное впечатление, нежели можно было бы ожидать от человека его возраста и такого сурового нрава. Он знал, что северные горцы несравненно более чувствительны к песням и сказкам, чем их соседи, жители предгорья. Но даже это обстоятельство, думал он, едва ли могло служить причиной того смущения, с каким старик отвел глаза от певицы, точно не желая позволить им любоваться столь чарующим зрелищем. Еще менее можно было ожидать, что в чертах лица, обычно выражавших гордость, трезвую рассудительность и привычку повелевать, отразится столь сильное волнение, вызванное, казалось бы, таким незначительным поводом. Лицо старого рыцаря все более омрачалось, седые косматые брови хмурились, на глаза навернулись слезы. Он сидел молча, застыв в неподвижной позе, в течение двух‑трех минут после того, как замер последний звук песни. Потом он поднял голову и взглянул на Эннот Лайл, как бы намереваясь заговорить с ней; внезапно изменив свое намерение, он обернулся к Аллану, видимо желая о чем‑то спросить его, – но в это время дверь отворилась и на пороге появился хозяин дома.