Добрыня поежился, будто его прознобил сырой туман Крарийского ущелья. Ритор быстро писал, выдавливая на бересте острые буквы.

— До полудня стояла сеча, но печенеги, наученные хитрыми ромеями, одолели-таки нас. Многие пораженные стрелами полегли у священного дуба, многие бросились с утеса, чтобы не идти в полон. Якунке-тысяцкому стрела пронизала обе подмышки. Великий Святослав с десятком оставшихся вживе воинов пробился к берегу. «Братья! Мужи! — сказал он. — Ляжем костьми за Русь! Где вы, там и я лягу!»

Слезы выкатились из глаз Добрыни, застряли в седеющей бороде.

— Как свирепый вепрь, бросился князь на степняков, окровавил благородный меч свой… Ногу мою пронизала стрела, я упал, и тут четыре других впились в князя, но он еще успел воткнуть меч в горло печенега. Потом упал… Помню горячий песок и цвет молочая, такой ядовитый… целый лес его там.

Добрыня задумался. Светлые блики прыгали по лицу. Оно заострилось, а взгляд снова устремился вдаль, может быть, туда, где мраморная стена отгородила свет от мрака.

— Печенеги отрубили ему голову, надрезали кожу и сорвали чуб, который в битве летал подобно орлиному крылу или хвосту боевого коня. Не стало великого воина…

Добрыня подавил вздох, замолчал. Седовласый тоже застыл над берестой, боясь нарушить тишину. Пушинка все еще висела в воздухе, маленькая ладейка над громадным пространством Днепра.

— Эй, Васька! Не видал ли где Муромца? — спросил Попович, подъехав к Долгополому.

Тот, в широченных, в сто локтей шароварах, измазанных зеленью травы, сидел, выставив широченную, как плуг, ступню, и камнем вколачивал в дубину кованые гвозди. Васька поднял красные глаза:

— Поди прочь! Не видишь — занят.

— Муромца, говорю, не видал? — повторил вопрос Алеша.

— Вот навязался! Нет нигде его. На том свете небось журавлей пасет.

— Что ты мелешь, Долгополый! Окстись!

— Говорю тебе, нет Муромца. Крест святой! А душа выползла змеей огненной и в Днепр — бултых! Ка-ак засверкает сухим огнем, чешуей, значит, аж дух заняло, — вошел в раж Долгополый.

— Тьфу ты, провались совсем, рыжий пес! То луна по воде рассыпалась, — в сердцах произнес Алеша, — а тебе и взбрело в башку.

— Может, и луна, — согласился Васька, — я ведь не здешний. Гляди-ка, хороша булава?

— Для кого готовишь? — спросил Попович, потеряв всякую надежду добиться вразумительного ответа.

— Тсс! Нишкни! Тсс! — замахал на него руками Долгополый. — Пьяницей меня ославили… Да я их! Как хвачу разок, так и повиснут на колючках куски аксамита — золотые травы и зверье заморское.

Васька, довольный, прыснул, захихикал, показывая гнилые, словно бы забитые маком зубы. Мускулы так и перекатывались под плотно облегавшей тело рубахой.

— Эх ты, дубина, верхом на дубине! — плюнул Алеша и тронул коня.

— Молчи покуда, слышь! — кричал ему вслед Долгополый. — Я им еще покажу! На века запомнят Ваську Долгополого! Коровы они толстобрюхие, златокафтанники.

Алеша медленно ехал по городу, его беспокоило, что он растерялся с побратимами. Зато сегодня встретился с Паранкой. Вечером на берегу Днепра русалии будут: хороводы, песни, гусли и девичий смех зазвенит по кустам серебряными колокольчиками.

Находил вечер, будто серый всадник ехал навстречу на косматой лошаденке. Солнце катилось по склону Щекавицы, зачервонели вдали глинистые склоны оврага, заголубели пущи. Над головой реяли в дозоре синие стрекозы. Два вола тянули повозку — на ней большая дубовая бадья.