В XIX веке окраинная Пресня вошла в состав города, и в этом районе появились Нововаганьковская улица (с 1922 года — Большая Декабрьская, в память о Декабрьском восстании 1905 года) и Нововаганьковский переулок (с середины XIX века до 1922 года — Большой Никольский, по находившейся в переулке церкви Николая Чудотворца, в 1922 году возвращено название «Нововаганьковский»; с 1939 до 1994 — переулок Павлика Морозова, в 1994 году снова возвращено прежнее название).

Возвращение в 1922 году названия «Нововаганьковский», по мнению Комиссии Моссовета, требовало объяснения: по отношению к какому переулку он является новым, и поэтому Ваганьковский переулок в центре Москвы в 1922 году переименовали в Староваганьковский, образовав таким образом симметричную пару.

Староваганьковскому переулку носить свое название пришлось недолго. В 1921 году был основан Институт марксизма-ленинизма, находившийся в Малом Знаменском переулке, к пятилетию его было решено заменить церковное название переулка идеологически выдержанным, и он стал улицей Маркса и Энгельса. Однако улица получилась маленькая, «не достойная», как говорили моссоветовские чиновники, такого имени, и к ней присоединили Староваганьковский переулок, полагая, что из двух переулков, может получиться улица.

Улица Маркса и Энгельса распалась на составные части в 1994 году, и переулкам вернули прежние названия.

Эта история с наименованиями и переименованиями — напоминание о мудром обычае наших предков держаться за старину, даже если не все в ней понятно, в данном случае — за старое название. Пройдет время, и отыщется потерянный в веках след, приоткроется тайна, обнаружится то, что поможет, как сказал когда-то москвовед конца позапрошлого века Д. А. Покровский, изучать «московскую да и вообще русскую историю».

«Татьяны милый идеал…»

^{(Конспект ненаписанного романа)}

Тайна поэта

Наталья Дмитриевна Фонвизина сама не знала, какой уже раз перечитывала эту книжку. В последний раз, когда муж спросил, что она читает, она солгала, сказав, что это старый номер «Телеграфа».

Теперь эта ложь мучила ее. Но книга все равно все более и более занимала ее мысли. Она не хотела думать о ней и не могла не думать. Она даже не могла дать себе зарок не брать ее в руки, не раскрывать так властно влекущих к себе страниц, потому что почти вся книга была выучена наизусть. Память постоянно подсказывала стихотворные строчки.

«Конечно, это про нас! — уверялась Наталья Дмитриевна. — Нет Рылеева, нет Бестужева, Одоевского… А остальные, действительно, далече. Немногие (и их считают счастливцами: Мишелю государь вот не разрешил испытать судьбу таким образом) на Кавказе в солдатских шинелях каждую минуту рискуют попасть под горскую пулю или саблю. Другие же — и их гораздо больше — рассеяны по снежным просторам Сибири. Некоторые еще остались отбывать свой срок каторги в Петровском Заводе, большинство же вышли на поселение и теперь живут кто где. Кому повезло, как им с мужем, получившим разрешение проживать в Тобольске, живут в городах, кому не повезло — в глухих деревнях…».

Но во всей книге особенно занимала Наталью Дмитриевну одна фраза — такая таинственная и такая понятная:

Все началось с того, что однажды Молчанов прибежал, размахивая книжкой и крича:

— Наташа, знаешь, ведь ты попала в печать!

Он протянул Наталье Дмитриевне полученную с последней почтой книжку в желтой обертке. Фонвизина открыла обложку, взглянула на титульный лист: «Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина».