Вчера лазил на чердак. Крыша потекла. Нашел течь, прикинул, какой лист шифера сдвинуть, какой заменить. Продавил ногой слой керамзита, поднял пыль, чуть не задохнулся. Под керамзитом тетрадь. Спустился в сад, сел на скамейку, открыл. Пожелтевшие от времени листы, разлинованные для какого-то бухгалтерского отчета. Начало вырвано. Неумелые карандашные строчки. Даты. Дни. Пометки. Дневник. Чья-то жизнь.

Чем же жили тогда, почти пятьдесят лет назад? Что творилось с теми людьми, назначенными в жертву тому времени? «Пошел на работу. Отработал. Заходил в магазин. Пришел домой». Следующий день. «Пошел на работу. Отработал. Все нормально. Пришел домой». Следующий день. «Пошел на работу. Отработал». И так полсотни страниц. Жизнь как испорченная пластинка. Медленное скатывание к жерлу внутри песочных часов. Абзац из Кафки, переваливающийся с бока на бок в кирпичном калейдоскопе. Пустота. Спичка. Огонь. Пепел. И нет чужой жизни. Смотришь, как скручиваются пожелтевшие листки в пламени, и чувствуешь, как скручивается собственное сердце.

03

Я предал тебя давно. В тот момент, когда сказал, что люблю тебя. Когда распахнул объятия. Когда решил, что два несчастья, соединившись, способны создать нечто иное. Когда заставил тебя увидеть, почувствовать и понять, какой я на самом деле. Когда сказал тебе, что понять меня тебе не суждено. Когда не смог любить твоего ребенка так, как должен был его любить. Может быть, мы слишком старались? Или не приложили достаточных усилий? Как же быть с этим живущим внутри меня убеждением, что любовь — это дар и труд одновременно? Молчу. Смотрю в небо и не думаю ни о чем. Говорю про себя «не люблю» и чувствую, что это уже не заклинание, а правда. Забываю тебя и знаю, что там, годы назад и долгие километры вверх по течению, я все еще продолжаю предавать тебя, и буду предавать тебя там и тогда до скончания этого мира. Прости, если сможешь. Прости меня так же, как простил тебя я.

04

Дочь. Выскочила из ванной в маленьком полотенчике на полпространства между тем и этим. Пискнула: «Ой, папка!», — убежала в комнату. Хлопнула дверцей шкафа. Папка. Значит, все нормально. В минуты полного совпадения — Вовик. В минуты конфронтации — Владимир Иванович, или ваше величество. Что он услышит теперь?

— Ваше преосвященство. Можно присоединиться к вашей трапезе?

Цепляет на вилку сосиску из его тарелки.

— Постненьким балуетесь?

— Пост должен быть в душе.

— В душе должен быть праздник.

Набросала к себе в тарелку всего понемногу, отправила в рот дольку помидора, облизала губы. Однажды целовала его этими губами, когда он выложился без остатка, разыскал и привез за неделю до выпускного вечера волшебное платье. Тютелька в тютельку на нее. Изумительный крой. В переливающихся оттенках, изящное как пелеринка, простое и жутко дорогое. Оно и сейчас ее золотой фонд. Иногда говорит: «Вовик, твое платье сохраняет мою фигуру!» Что сделаешь? Единственный ребенок. А губы у нее? Задохнуться можно.

— Папка, мамка где?

— На дежурстве.

— Смотри, папка. Мамка у нас молодая. Не теряй бдительности. Ну-ну! Аккуратней! Чуть не подавился.

— Ну, ты сказала! Может, ты и ее время от времени предупреждаешь?

— Ее нет. У нее же глаза есть. Если что, она сразу все увидит.

— Я, значит, без глаз?

— Нет.