Алексей Олейников. Легкое дыхание
Глава первая
– А от в Чахломе-то, даров причастившись, простилась я со старцем Амвросием и пошла, пошла себе в Богдановск, к Божьей Матери Семистрельной, от всех бед заступнице. Ступай, сказал старец, душа грешная Лукерья – эт я, Лукерья-то, вот ступай да и не морочь, мол, мне голову, нет на тебе грехов – так и сказал, истинный крест. Богомолка, замотанная в излохмаченный шерстяной платок совершенно необъятных размеров поверх линялой сорочки, вылупила глаза на собеседницу и мелко закрестилась. Лицо ее, загорелое и грязное, походило на печеное яблоко, коричневые морщинистые руки мелькали, она качалась, крестилась и не переставала бормотать. – А как же нет грехов, когда они на каждом! На каждом есть, все мы замазаны, за всеми бесы скачут, всех хотят в искушение ввести. Она поманила и, когда собеседница склонилась, зашептала горячо, обдавая запахом прелого лука, кислого тела и нехорошего дыхания. – А скачут оне повсюду, сатане на радость, добрым людям на погибель знаешь, барыня, почему? И, дождавшись «почему же, скажите на милость», продолжила. – Когда ангел Господень их с неба скидывал, ножки бесы себе и поотшибали. С тоя поры то скачут, то хромают, а ровно ходить никак не могут. По тоей примете их и опознает народ християнский. Собеседница ее склонила голову. Всем видом она выказывала немалую заинтересованность в предмете. А богомолка, найдя благодарную слушательницу, оперлась на суковатую палку, отполированную мозолями до мягкого блеска, и молотила, молотила языком, что твоя крупорушка. – Так вот, в Знаменском монастыре в Богдановске-то всенощную отстояла и дале пошла, и по монастырям, по церквам благочестивым, и везде, матушка, меня привечали, и будто ангели небесные несли, и нигде я и ножки не преткнула. Такое вот сильно слово старца Амвросия. Да на что все тебе это, барыня? Нешто бесы одолевают, тоже в странничество податься хочешь? Она с сомнением посмотрела на собеседницу. Высокая темноволосая женщина слушала ее с видом совершенного ребенка, полностью погрузившись в рассказ. Волосы ее были забраны в строгий учительский пучок, но живое полноватое лицо, свежее и розовое, было исполнено самого искреннего внимания. – Одолевают, матушка Лукерья, одолевают, – закивала барыня. – Нет от них спасения, окаянных. Верно, вот думаю – пора тебе, раба Божия Вера, раздать все имение да и пойти по Руси-матушке, хлебом питаться, росой умываться, как ангелы небесные. Да грехи не дают, не пускают грехи-то. – А ты гони, гони их! – посоветовала богомолка. – Гони грех постом да молитвой, будет тебе Христос опорой и защитою. И пойди, пойди, матушка, обязат пойди, во первую голову, стало быть, в обитель… Завыл паровозный гудок, старуха завертелась, заозиралась, остаток фразы растворился в шипении пара. Барыня сунула ей рубль, та в ответ сдернула с плеча холщовую котомку, выудила оттуда тряпицу, узлом связанную, сунула Вере и тронулась в свой дальний путь.
Женщина вернулась на скамейку, села рядом с худощавым молодым человеком в светлом льняном костюме с намеком на щегольство. Мужчина выглядел утомленным и болезненным, на его бледном лице выделялись рыжеватые усики, а светлые брови, чуть вздернутые над прозрачными серо-голубыми глазами, придавали характер горестного удивления, словно он остановился перед великою загадкой жизни и не в силах ее ни разрешить, ни оставить и пойти своей дорогой. Мужчина читал «Северский вестник» с таким вниманием, словно искал там известие о кончине дорогого дядюшки, который должен был оставить ему наследство. Рядом лежала бежевая шляпа тонкого фетра и чуть слышно шипела открытая бутылка сельтерской. – Решительно не понимаю, Вера Федоровна, зачем вам эти хождения в народ, – холодно заметил он, когда женщина села рядом, и перелистнул газету. |
