И я иду в класс.

Текут часы, дни, недели, семестры, годы, сменяются преподаватели, облетает листва на жасмине под окном, и снова надевает он свой белоснежный благоуханный наряд, и ничего не меняется, только двадцать здоровых балбесов, теряя сознание от однообразия и скуки, хором повторяют вслед за титором Эспадо:

— И заповедовал нам первый закон великий целитель Гиппократ: не повреди здоровью больного — природа сама знает, что является спасением…

Хрипло орем мы вослед:

— … сама знает, что является спасением…

— И открыл нам Гиппократ, что зависит здоровье и болезнь человеческие от ненарушимых гуморес — соков организма…

— … гуморес — соков организма, — вторим мы.

— Четыре главных сока организма — кровь, слизь, светлая желчь, черная желчь…

— … кровь, слизь, желтая желчь, черная желчь…

— И присуща крови влажная теплота, слизи — холодная влажность, светлой желчи — сухое тепло, а черной желчи — холодная сухость.

— … влажная теплота… холодная влажность… сухое тепло… холодная сухость…

— И если соки смешиваются в организме надлежаще — пребывает он в здоровье, а ненормальное смешение побуждает организм к болезни…

— … побуждает организм к болезни…

— И есть гуморальная основа человеческого организма — истина, и пребудет несокрушимой во веки веков…

Может быть, я и принял бы все это за истину если бы там не было всегда так душно. Но слезает с кафедры титор, и забирается туда лиценциат Брандт, рассерженный на весь мир горбун, и сипло начинает орать, потчуя нас палкой, если мы не проявляем достаточного усердия:

— Запомните, скоты безрогие, что не было, нет и не будет в мире господнем врача, равного мудростью своей римлянину Галену. Знайте, ослы, что воздвиг сей достойный муж на фундаменте Гиппократовых знаний великое здание медицины, неколебимо зиждящееся более полутора тысяч лет, и стоять оно будет вечно, ибо никто не смог проникнуть в таинство лечения так глубоко и верно, как Гален. Поймите раз и навсегда, поглотители кислого вина и тухлых бобов; то, что существует шестнадцать веков, уходит в вечность, оно несокрушимо и непогрешимо. Учтите, ласкатели пьяных потаскух, что в учении Галена всё — от альфы до омеги, каждая буква, каждый непонятный нам знак — святая истина, непогрешимая и неисчерпаемая в мудрости своей. Поняли, дурацкие морды, похотливые козлы, грязные чревоугодники?

— Поняли! — блажными голосами кричим мы, и я совсем тупею от этого унылого идиотизма.

А лиценциат Брандт, размахивая тростью, надрывается:

— Не вам, обжорам, распутникам и лентяям, а великому Галену отчеканил император Антоний золотую медаль с надписью: «Антоний, император римлян, — Галену, императору врачей». И как власть монаршая, богом освещенная, вечна, так пребудет вечно в умах учение Галена…

Флорентиец Коломбини бормочет с места:

— От империи Антония не оставил ни камня, ни памяти Алларих, вождь вестготов.

Брандт проворно, соскакивает с кафедры:

— Кто перебил учителя? Ты, Гогенгейм? Ты ведь всегда хочешь быть умнее всех…

— Господин лиценциат, мои уста замкнуты на замок безграничного почтения к вам. Когда вы вещаете, я вкушаю сладость и аромат вашей речи…

— Замолчи, идиот. Вы, швабы, все идиоты, картежники и поглотители пива. Значит, перебил меня ты, Франсуа Амбон.

— Я… я… я… — начинает вытягивать свою долгую песню заика Амбон.

— Замолчи, мне некогда выяснять, кто из вас дерзец.