— Не‑ет, до этого дело не дошло, — сказал я, и мгновенный испуг окатил меня холодной волной, когда я представил себе Позднякова мертвым. — Человек‑то выжил…

— Так что же они исследовали, черт возьми?! — закричал Панафидин, и тут же зазвонил телефон. Он рывком схватил трубку, не слушая, рявкнул: «Я занят. Позже! » — и шваркнул трубку с такой силой, будто хотел выместить на ней злость на мою непонятливость. — Что? Откуда они пришли к этой формуле? Какое вещество они исследовали?!

Я сказал спокойно:

— Пробку от пивной бутылки. В бутылке был растворен яд…

— Пробку? Но там же ничтожно малые следы… Разве могут ваши эксперты…

— Могут, — авторитетно сказал я и вспомнил Халецкого. — Наши эксперты все могут.

Панафидин резко поднялся:

— В таком случае я хотел бы сейчас же поговорить с ними. И посмотреть протоколы анализов… если можно.

— К сожалению, экспертов нет сегодня, — сказал я на всякий случай. — У них республиканское совещание. Через день‑два — пожалуйста.

Панафидин сел.

— Черт побери все совещания… — сказал он почти механически и надолго задумался, энергично растирая лоб холеными длинными сильными пальцами. — Нет, не может быть. Артефакт. Артефакт… Ошибка…

Я пожал плечами, а Панафидин продолжал бормотать себе под нос:

— Ну, хорошо, отравили, допустим. Но почему, зачем метапроптизолом?! Чушь какая! Сколько ядов существует! Так или нет, инспектор? Я вас спрашиваю!

— Вам виднее, — сказал я нейтрально.

Тут, вероятно, новая мысль промелькнула у Панафидина, и он спросил быстро:

— Преступник задержан?

— Мы с этим разбираемся, — ответил я уклончиво. — Факт тот, что, если эксперты не ошиблись и вещество все‑таки открыто, первой же дозой его преступник распорядился совсем не по назначению.

— А кого отравили? Опять же, если не секрет?

— Был отравлен работник милиции, — сказал я. — Преступник похитил у него пистолет и служебное удостоверение.

— Азия какая, дикость, — пробурчал Панафидин, взяв наконец себя в руки. — Сотни людей ищут соединение, чтобы исцелить страждущих, а какой‑то дикарь травит им здорового человека.

И снова зазвонил телефон. Уже не извиняясь, Панафидин снял трубку:

— Да, я. Здравствуйте. Всеволод Сергеевич… Что Соколов? Три года его аспирантского срока истекли, эксперимент он закончил, пусть теперь уходит и пишет на покое диссертацию. Нет, я его на этот срок к себе не возьму. Мне это неприятно вам говорить, но вы знаете мою прямоту и принципиальность в научных вопросах. Ваш Соколов — парень хоть и неглупый, но неорганизованный и полностью лишенный интуиции синтетика. Он работы не понимает, не имеет к ней вкуса и интереса, он не любит химию. А за прекрасные анекдоты и шутки, которыми он три года развлекал лабораторию, я держать у себя захребетника не стану. Вы уж простите меня, но я лучше в глаза всегда скажу. Пусть сам побарахтается. Нам ведь с вами никто диссертаций не писал, а защищались мы досрочно потому, что свое дело любили и кушать хотели. Ну, этого я не знаю, решайте по своему усмотрению. — И закончил злобно: — Всего вам доброго…

Он помолчал, потом, повернувшись ко мне, сказал:

— И все‑таки я думаю, здесь недоразумение. Я не верю, что какой‑то химик получил это соединение и не понимает, что у него в руках.

— Вы не верите в возможность случайного открытия этого соединения?

Панафидин раздавил окурок в пепельнице, усмехнулся:

— Ваш вопрос прекрасно иллюстрирует общие представления людей о характере нашей работы.