— Так почему же он был недоволен вами, Нил Петрович?

— Потому, что есть в нем опасное свойство — неконтролируемая увлеченность собственными идеями. А я позволил себе роскошь вслух над ними хихикать. Собственно, это даже не его была идея, а придумали они ее вместе с Володей Лыжиным — был у нас в лаборатории такой парень.

— Выходит, что вы хихикали и над идеей Лыжина?

— Это выходит, если закапываться совсем глубоко, потому что, во‑первых, идей у Лыжина каждый день была дюжина, во‑вторых, когда его идеи громили, он только улыбался и придумывал на другой день что‑нибудь новое. А Панафидин никогда в жизни не признал бы, что в основе его системы лежит лыжинская мысль.

— Эта мысль Лыжина касалась метапроптизола?

Горовой кивнул:

— Да. У Лыжина, с моей точки зрения, блистательное теоретическое мышление, которого здорово не хватает Панафидину. Будучи отличным экспериментатором, Панафидин пытался реализовать концепцию Лыжина о дифференцированном, по отдельным радикальным группам, синтезе гигантской тиазиновой молекулы метапроптизола. Я выполнял часть этой работы.

— И не верили в успех?

— Сначала верил. Отдельные фракции мы отрабатывали очень лихо. Ну и, чего греха таить, тогда сильно грело сознание неумолимо приближающейся кандидатской защиты — это было беспроигрышное дело: ведь мы синтезировали целое семейство новых веществ. А потом…

Горовой замолчал, удобнее устраиваясь на своем подоконнике. Он сидел, прислонясь головой к стене, и взгляд его летел поверх моей головы — туда, в те уже невозвратно промчавшиеся годы, когда еще не было найдено призвание и не жило в сердце ощущение счастья выпускать из своих классов много толковых, хороших ребят, один из которых сделает с походом и за себя и за учителя, — того счастья, что больше радости от защиты диссертации.

— А потом я понял, что мы в тупике. Случайно я услышал разговор: Лыжин предлагал новые пути, а Панафидин бился с ним, как лев. И, вслушиваясь в аргументы Панафидина, я понял, что он сознательно пытается срастить идею Лыжина с результатами наших экспериментов, которые он, как хитрый ученик, подгонял под готовый ответ в конце задачника…

— Вы считаете Панафидина недобросовестным ученым?

— Ну, это уж крайность! Я думаю, что, не будучи слишком щепетильным человеком, Панафидин‑ученый просто создавал себе некоторые поблажки, искренне выдавая желаемое за действительное. Я, может быть, этого и не сообразил бы тогда, кабы не услышал сомнений Лыжина, но это был толчок для моих размышлений. В конце концов я увидел, что мы на неправильном пути…

— Нил Петрович, а вы сказали об этом Панафидину?

— Конечно. Он выслушал меня и предложил поставить опыты, которые опровергли бы его представления. Это была долгая и не очень результативная работа — я не окончил старого и не успел сделать что‑либо новое. А три года пробегают очень быстро, и в один не больно‑то прекрасный день Панафидин объявил мне, что он благодарит меня за сотрудничество — скатертью, мол, дорожка…

— С вашей точки зрения, Панафидин — талантливый ученый?

— Несомненно, — уверенно кивнул Горовой. — Он и человек талантливый. Но лучше бы ему заниматься той деятельностью, где нужно поменьше уверенности в себе…

— Почему?

— Как вам сказать? Научная работа требует от человека постоянных сомнений, вечной потребности еще раз подумать, снова проверить, взглянуть по‑новому, способности поднять поиски истины выше всех наших маленьких людских страстей…

— А Панафидин не может?

Горовой пожал плечами:

— Талантливый человек Панафидин в любом споре добивается не истины, а победы.