— Будем есть снег, — улыбнулась я. — Все равно, что снег, что вода из фляжки — одинаково морозит.

Павлик кивнул, и мы пошли дальше.

Прошло часа два, но шагать мне было по-прежнему легко, в отличие от Павлика, который шатался от усталости. Однако на душе было неспокойно. Сперва я не могла понять, что меня тревожит. Просто стало неуютно, зябко, а во рту по-прежнему стоял вкус ледяной воды, словно она продолжала там плескаться, замораживая зубы и язык.

— Что с тобой? — спросил Павлик, тревожно посмотрев мне в глаза.

— Устала, — поморщилась я, чувствуя, что слова даются мне с трудом. — Язык обморозила твоей водой, немеет.

— Ну-ка покажи! — потребовал Павлик.

Я распахнула рот как перед ларингологом, высунула язык, и Павлик внимательно его осмотрел. От ветра язык совсем онемел, и я его убрала.

— Язык как язык, — сказал Павлик. — Идем, нам бы до темноты попасть вниз.

— У тебя не немеет язык? — спросила я.

— Нет, — отвернулся Павлик. — Идем, идем!

Он повернулся, но я вдруг схватила его за плечо и резко развернула.

— Павлик! — в ужасе крикнула я. — Павлик, скажи, кто я? Кто я?!!

— Ты — Лена Сквоттер. Идем.

— Кто я, Павлик?!! — Я продолжала трясти его плечо до тех пор, пока он аккуратно, но с усилием не отцепил мои пальцы.

— Так! — скомандовал Павлик. — Слушай меня: сейчас мы идем вниз, к людям и цивилизации. Ясно? Понимаешь меня?

Я кивнула.

— Если будет совсем плохо — скажи, я тебе понесу!

Я снова кивнула.

Говорить я уже не могла, и это было страшнее. Кто я, человек, вздумавший убить всех дураков и сволочей?! Кто я после этого?! И кем я была всю жизнь до этого?!

Хотелось только одного — лечь в снег и умереть. Но я знала, что Павлик возьмет меня на плечо и, шатаясь и сжав зубы, понесет вниз — к Туку, к монастырям, в больницу. И с каждым шагом с меня и с Павлика будет сыпаться тонкая коричневая пыль…

— Осторожней, — предупредил Павлик, продевая веревку в кольцо. — Последняя отвесная стенка. Я спущусь и буду страховать, затем спустишься ты. Поняла? Держись, пожалуйста! Только держись! Мы почти дома. Понимаешь меня? Слышишь меня?

Я кивнула.

Павлик стал опускаться — по крепкой веревке с вьющимися кёльнскими умляутами, над далекой пропастью — совсем не той, где нас ждал Туку, а той, в которую никогда не ступала нога человека и никогда не ступит.

Вариант, который мне предлагало мироздание, был чудовищным. Но не чудовищней той ошибки, которую сделала я. Наверно, это и было справедливостью. Вся надменность, вся самоуверенность, все презрение, которое я несла по жизни, наверно, заслуживали именно этого. Я считала себя лучше Даши и лучше Жанны? Выстроила для себя этические рамки, в каких мне было удобно, и гордилась, что не способна на воровство и предательство? А потом, когда пирамида парализовала мне мозг, вытянула из меня душу и вытряхнула, словно пыльную тряпку, вдруг оказалось, что я, честь и умница, лучший самозванный филолог и гениальный менеджер по самоуверенности и презрению, вполне способна и на гораздо худшее, если сумею убедить себя, что делаю бескорыстное доброе дело. А уж что-что, но это я прекрасно умею делать — убедить себя… Искупать ошибку ценой своей жизнью было поздно — она мне уже не принадлежала. И я должна была искупить ее сейчас, отдав самое дорогое, что у меня оставалось. Хотя и оно мне тоже никогда не принадлежало.

По лицу катились слезы непрерывным ручьем, перед глазами стояла пелена в дискотечно-пастельных тонах Рериха.