Болея, Адольф не только грустил о Старике, но и мечтал о том, чтобы точно такая же сыпь, как у него, выступила бы и у Эдмунда. Тот и впрямь заболел корью — уже после выздоровления Адольфа, — причем у него болезнь протекала куда тяжелее. Я избавлю читателя от детального описания паники, разразившейся (это самое точное слово) в Садовом Домике, когда стало ясно, что мальчику становится все хуже и хуже. Лицо у него опухло. Речь звучала бессвязно. Врач предупредил родных о том, что у Эдмунда, скорее всего, воспаление головного мозга.

У себя в спальне Алоис опустился на колени рядом с женою, и они принялись вдвоем молиться о спасении жизни мальчика. Алоис даже сказал: «Если Эдмунд останется в живых, я поверю в Бога. И да умру я на месте, если когда-нибудь нарушу этот обет!»

Нам не дано узнать, сдержал бы Алоис слово или нет. Кроме всего прочего он произнес: «Господи, возьми мою жизнь, только пощади мальчика!»

Так или иначе, Эдмунд умер.

Молитва может обернуться для того, кто творит ее, рискованным предприятием. Скажем, у нас имеется возможность (пусть и весьма дорогостоящая) ставить, как при игре в волейбол, блок на самые отчаянные, самые выстраданные, самые жизненно важные и вместе с тем самые судьбоносные мольбы, и мы пускаем его в ход в тех случаях, когда игра стоит свеч.

И, напротив, пустые и суетные мольбы мы всячески поощряем. Мы рассматриваем всю их совокупность как еще одно средство усугубить владеющую Болваном усталость, исподволь овладевающее Им безразличие. Пустые мольбы просто-напросто изнашивают Его. А так называемые мольбы о судьбах Отечества приводят в ярость. (В конце концов, истерический патриотизм — одно из самых испытанных наших орудий.)

Истина же заключается в том, что вопреки мольбам Клары с Алоисом (удалось нам блокировать эти молитвы или нет) Эдмунд умер 2 февраля 1900 года. Причем я едва не обнаружил самого себя среди тех, кто совершенно искренне оплакивает его смерть. Эдмунд был первым ребенком, к которому мне довелось испытать нечто вроде любви (или, по меньшей мере, я питал к нему такую безоговорочную и всестороннюю симпатию, что в его присутствии мне странным образом становилось веселее). В своих тогдашних чувствах я так толком и не разобрался. Уверен только в том, что Адольф отнюдь не оплакивал младшего брата (удачным для поджигателя образом унесшего с собой в землю тайну, столь же грозную и зловещую, как торчащая из могилы рука), да и я сам не имел права на внешние проявления скорби. Потому что, разумеется, приложил к этой смерти руку.

7

В день похорон Эдмунда Алоис объявил Кларе, что он на них не пойдет. Даже не привел хоть какого-то объяснения. Просто уперся рогом.

А потом вдруг заплакал.

— Мне нынче не совладать с собою, — признался он. — Ты что, хочешь, чтобы я притворился богобоязненным человеком? И где — в церкви, которую я ненавижу?

Впервые за все годы совместной жизни волю гневу дала и Клара:

— Да, в церкви, которую ты ненавидишь! И где я обретаю хоть какой-то покой. И самую малость утешения. Где я могу поговорить с нашим Густавом, с Идой, с Отто, а теперь… — сейчас уже расплакалась и она, — и с Эдмундом.

Они не поссорились. Только поплакали вдвоем. И в конце концов Клара сказала:

— Хватит тебе так сурово держаться с Адольфом. С нынешних пор он единственный еще может стать сыном, которым ты получишь право гордиться. Так зачем же пороть его так жестоко?

Алоис кивнул.

— Обещаю, — сказал он. — Но только в том случае, если ты сегодня туда тоже не пойдешь. Если останешься со мною. А сам я… не смогу туда ни за что… — Еще не завершив этой тирады, он уже вновь заплакал и, плача, обнял ее.