Я с трудом оторвалась от дивного виденья, так и притягивавшего мой взор, и произнесла первые слова роли.

Через минуту и театр, и публика, и смуглая красавица в губернаторской ложе — все было забыто.

Я уже жила всеми горестями и радостями Реневой… Я переживала одиночество и тоску богатой, скучающей от безделья девушки-русалки — точно я сама была этой Реневой, точно я не играла, а изображала действительность, точно я произносила не чужие, заученные слова, а говорила то, что чувствовала сама… Я вошла в роль.

Не помню, как вела я ее… Не помню, как и что я говорила… Точно это был сон, точно это были грезы…

Опустился занавес, и гулкое «браво», смешанное с аплодисментами, оглушило меня.

Смуглая красавица поднялась в своей ложе и, перегнувшись через барьер ее, бросила мне цветок. Я поймала его на лету и незаметно сунула за корсаж платья. Почему? Не знаю сама. Но этот цветок, эта белая, как воск, нежная лилия вдруг стала мне дорога, как далекая песнь моего старого леса.

В антракте Зиночка прибежала ко мне и стала душить меня поцелуями.

— Веришь ли, тебя никто не узнает! Сама слышала, как в публике громко говорили: «Но это не Корали играет, а какая-то новая талантливая артистка». Ах, Китти, Китти! Ты даже голос можешь переменять! Счастливица! А Белая… знаешь, что она сказала: «Откуда взял эту жемчужину Арбатов?.. Я никогда не думала, что роли Реневой можно дать такое новое, такое свежее трактование…» Кипи, душечка, как я счастлива за тебя!

Арбатов пришел следом за Зиночкой. Он не сказал обычного «спасибо», а только взглянул на меня. И чего-чего только не было в этом взгляде! И отцовская гордость, и глубокая признательность, и бесконечное счастье учителя за свою ученицу…

Этот взгляд окрылил меня.

Я точно отделилась от земли и понеслась куда-то вверх, высоко-высоко…

Я ничего не видела и не слыхала. А между тем по сцене металась карикатурно толстая фигура Истоминой в коротеньком платье, со спущенной по-девичьи косой и густо набеленным и нарумяненным лицом, не имевшим в себе не только ничего детского, но и молодого. Потом, только через несколько дней, я узнала о том, как она была смешна и нелепа не в своей роли.

Иногда, машинально взглянув на соседнюю ложу, я видела смуглые, побледневшие щеки да широко раскрытые глаза, впившиеся в меня…

В последнем акте у Реневой самая сильная сцена. Я настолько была проникнута ею, что не заметила ехидной улыбки Поля, вставшего близко-близко от входной двери, через которую я должна была пройти.

Момент настал. Я сделала шаг и, распустив непривычный для меня трен легкого платья, двинулась к двери и широко распахнула ее. В ту же секунду я заметила движение ко мне Поля. Не успела я предупредить его намерение, как крупная нога юноши, как будто нечаянно, но на самом деле с намерением, всей ступнею опустилась на шлейф моего платья. Я рванулась всеми силами, еще и еще. Трен не поддавался…

Тогда, негодующая, я дернулась всем телом… Воланы и кружева затрещали по всем швам и воздушный тюлевый трен остался под ногой Поля, сделав удивительно смешной мою куцую, оборванную юбку.

— Простите… нечаянно, — стал было лепетать Поль.

Отвечать ему было некогда, и я очутилась на сцене.

Где-то наверху, в райке послышался сдержанный смех. Кто-то фыркнул внизу в партере. Я побледнела как смерть. И не знаю, что бы стало со мною, если бы совершенно ясно до моих ушей не долетела низким грудным голосом произнесенная фраза:

— Какая низость! Мужайтесь, Корали! Браво! Браво! Браво!

Это крикнула из губернаторской ложи, перекинувшись через барьер, смуглая красавица с черными глазами.

Странно подействовал на меня этот крик. «В меня верят… Мною восторгаются… Меня признали!» — вихрем пронеслось в моей голове, и снова какая-то могучая посторонняя сила подхватила меня и понесла высоко-высоко…

Кончился монолог Реневой.