— Пьяные болтуны! — проворчала мама.

Она решила, что ее разбудили голоса из соседней комнаты. Я подождала, пока дыхание мамы не станет ровным, потом прокралась через салон в комнату дядек. Дверь там была приоткрыта. Отец и Иван, сидя на полу, разговаривали. У них были очень-очень пьяные лица: маленькие глазки, большие рты и много-много морщин. Пьяные лица медленно приходят в норму… Я закашлялась, но пьяные уши меня не услышали.

Почему я потом забралась на чердак, и сама не пойму. Открыла окошко, посмотрела вниз. На Атариаштрассе был свет. Много-много света, как никогда раньше. Там стояли три огромных грузовика и фарами освещали площадь перед комендатурой. А на площади разместились повозки. Лошади были уже впряжены. Солдаты загружали телеги. Я обнаружила, что по всей улице стояли повозки: у нашего забора, у ворот Архангела, перед домом Вавры, у дома Лайнфельнеров.

Я закрыла окошко, спустилась вниз и пробралась в свою постель. Из комнаты дядек пробивался свет. Наверное, я долго пробыла на чердаке, начало светать.

Я собиралась встать в четыре, хотела видеть, как уезжают наши русские. Но… был полдень, когда я проснулась. Отец сидел в постели, свесив голову. Я принесла ему воды.

Потом я обошла весь дом. Нашла дырявые носки, бумажку с незнакомыми мне буквами, пеньковую веревку с пуговкой, старый розовый бюстгальтер… Бюстгальтер без Людмилы, письмо без адъютанта, носки без Ивана…

Везде валялись какие-то вещи. В саду — кожаный ремень и солдатский котелок, у забора — нижняя рубашка, на улице — бутылка, у ворот Архангела — жестяная бочка.

Вещи без людей — какой ужас!

Я вышла на улицу, пнула бутылку, та покатилась вниз. Я побежала за ней. На перекрестке уже не было заграждения. Комендатура стояла распахнутой. Пожилой мужчина и молодая женщина выносили мусор и вещи, оставленные русскими: кресло с двумя ножками, бутылки, бумаги, тряпки; выметали сор.

— Новая комендатура опять будет у вас? — спросила я.

— Нет! — ответил мужчина. — Больше здесь ничего не будет. Солдат будет меньше и комендатур тоже. И заграждений не будет. Управление станет австрийским, а австрийцам не надо ограждать улицы.

Мужчина и женщина высыпали мусор в ручную тележку, отвезли его за дом, в сад, и там сожгли. Через три дня прибыл обоз. Солдаты разместились в пустующих виллах. В дома, где кто-то жил, они не заходили.

Одежда у этих солдат была более желтая, красные звездочки сверкали. Они ни разу не пели.

Я ждала, что кто-нибудь из них придет к нам и заберет бобы и макароны, остатки консервов. Но никто не заходил.

Отец часто бывал в городе. Возвращаясь, он рассказывал о пустых квартирах, двух- и трехкомнатных, о разрешениях, удостоверениях, конфискациях.

Как-то отец вернулся не один, привел с собой толстую женщину. У нее была повозка с лошадью. Повозка въехала в сад. Женщина помогла маме погрузить на повозку узлы, коробки, одеяла и подушки. Мне вспомнилось, что сюда мы прибыли с одной лишь сумкой.

Я уселась на повозку, между одеялами и канистрой с маслом, оперлась на голубой мешок с макаронами. Макароны в мешке поскрипывали.

Мама села рядом с толстой женщиной. Та дернула поводья…

— Но! Поехали! Посмотрите хорошенько — ничего не забыли?

Я закрыла глаза.