— Вот почему они мне верили — чувствовали мою честность.

Руби скептически изогнула брови:

— Судя по газетам, ты писала в своей рубрике, что веришь в брак. Это называется честность?

— Я действительно верю в брак. И в любовь, и в семью, и в преданность. Просто мне… я в этой области оказалась неудачницей.

Ответ, казалось, удивил Руби.

— Неудачницей? Странное слово ты употребила.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь охарактеризовал мой опыт материнства как успешный.

— Согласна. Но я не ожидала, что ты видишь это в таком свете. То есть считаешь своей неудачей.

Наконец-то они подошли к действительно важной теме.

— А как, по-твоему, я к этому относилась? — мягко поинтересовалась Нора.

Руби нахмурилась:

— Я думала, в том, что ты нас бросила, ты видишь… свой успех. Ты так мастерски это проделала — словно бросила ненавистную работу. Может, тебе не хватало денег, но ты могла гордиться, что хватило смелости все бросить.

— Я собой не гордилась.

— Почему? — шепотом спросила Руби. — Почему ты это сделала? Разве нельзя было одновременно и растить детей, и делать карьеру?

Нора вздохнула. Вопрос дочери предполагал разные варианты ответа, но она была слишком подавлена, чтобы выбрать правильный. Поэтому сказала первое, что пришло в голову:

— То, что с нами случилось, не было глобальной катастрофой вроде гибели «Титаника». Так, мелочи, которые годами цеплялись одна за другую. Чтобы это понять, тебе нужно было повзрослеть и увидеть нашу семью в истинном свете. Но ты этого не хочешь. Ты предпочитаешь забыть о моем существовании, забыть, что мы существовали.

— Так легче, — прошептала Руби.

— Да. А мне легче бросить работу. При моем прошлом, учитывая, какой выбор я сделала, я не сумею противостоять этим обвинениям. Пресса обнаружит, как я обошлась со своими детьми, с тобой, и будет еще хуже.

— Я думала, ты не из тех, кто пасует перед трудностями.

Нора грустно улыбнулась:

— Ах, дорогая, кто-кто, а ты-то могла бы понять.

Руби сидела на балконе второго этажа в белом деревянном кресле, плакала и никак не могла остановиться.

Она все время думала об Эрике, вспоминала дни, когда они были вместе. Эрик был для нес чем-то вроде старшего брата, и мысль, что она его потеряет, казалась невыносимой. Но еще тяжелее было сознавать, что на самом деле она потеряла его давным-давно, много лет назад, потеряла бездумно, просто ушла и ни разу за все эти годы не потрудилась лаже позвонить.

Не потрудилась даже позвонить.

Это рефрен ко всей ее жизни, к истории глуповатой девчонки Руби.

Она любила Эрика, но не той всепоглощающей любовью, какой она любила его брата. Эрик был ее надежной опорой. В годы ее юности Эрик был здесь, рядом. Это он перед слетом скаутов научил ее разбивать палатку, показал, как нужно стоять на носу «Возлюбленной ветра» в ненастный день. И, несмотря на это, она ушла, позволила ему превратиться в смутное воспоминание, в выцветшую фотокарточку в дальнем ящике ее жизни.

— Прости меня, — прошептала она, вслушиваясь в cсобственный жалобный голос.

Руби понимала, что извинения, брошенные на ветер, мало что стоят, но ее пугало предстоящее свидание с Эриком. Стоять возле его кровати, разговаривать с ним так, будто они остались друзьями, а потом попрощаться? Наблюдать, как он умирает?

Руби закрыла глаза и откинулась на спинку кресла. В спальне позади нее зазвонил телефон, но, сняв трубку, она услышала длинный гудок. И только когда звонок повторился, Руби поняла, что звонит ее мобильный. Она включила его час назад. Руби нагнулась и подняла телефон с пола.