- Нашли у них что-нибудь? - спрашиваю.

- Кто ж это знает? - тихо ответил Алёша. - Жандармы из губернии приехали! Ты иди, Варвара Кирилловна, зови скорее Егора-то!

Уходя, она ворчит:

- Покажет вам себя Кузин этот!

А я хожу по комнате и не могу явить себе Петра Васильева, как он, прихрамывая, зашагает с полицейскими в тюрьму.

Алёша сидит на печи и, болтая ногами, скучновато рассказывает:

- Я тоже там был у них, обедал и потом долго сидел, ладно, что вовремя ушёл. Он там с Фёдором и Лидией насчёт бога, конечно, сцепился - интересно говорил, я тебе скажу!

И, наклонясь ко мне, оживлённо продолжает:

- Помогите, говорит, богу! Что это значит? Он же всесилен? Воистину так, - а вы есть рассеянные крупицы и части силы его необъятной и, соединяясь, - увеличиваете мощь его, разъединяясь, - уменьшаете. Доказывает по-славянски... жаль, не понимаю я этого языка!

Меня арест Кузина не беспокоит. Не думая о том, как он будет держать себя перед начальством, я верю - не велик это вред, коли с большой лесной рубки кто-то украдёт лесину или пять.

- Мы с Филиппом заранее узнали про обыск, да всё-таки поздно! Я сижу у него, читаю, вдруг он прибежал - сейчас, говорит, встретился мне помощник исправника и сказал, что торопится на обыск. Я побежал было к Сусловым, но у ворот их полиция стоит, - прошёл мимо. Как ты думаешь - что теперь будет?

- Не знаю! - говорю. - Почему-то чувствую, что всё это боком пройдёт.

- Лишнего он не скажет! - уверенно молвил Алёша. - Филипп, зная его меньше меня, иначе думает: он махнул в губернию, а в лавочке остался этот новый, из города, сумрачный человек. Он - чистый, а в лавке ничего нет лишнего, только бумага одна, да о ней не догадаются, наверно. Они уж и товар разложили, книжки, детские игрушки, на окнах картонки висят с ручками, карандашами. И вывеска готова: "Книжная и писчебумажная торговля Горчакова", а Филипп с бородой своею - совсем купец! Он в городе со всеми знаком - смешно видеть...

- Всё пройдёт мимо! - говорю я, ибо ощущаю уверенность в этом и она растёт.

Пришёл Егор; кафтан у него, несмотря на холод, внакидку, рубаха не опоясана, рукава засучены. Хмуро оглянул нас круглыми глазами и спрашивает:

- Ну?

Слушая рассказ Алёши, он свистит тихонько, барабанит пальцами по столу и, не мигая, смотрит на меня несвойственно ему мягким взглядом.

- Рановато попал старик! - сожалительно говорит он. - И жалко, что один, никого нет с ним наших! Тёзка, ты не думаешь, что арест этот тебя касается?

- Нет.

- Ты бы всё-таки ушёл из деревни куда-нибудь, а? На всякий случай.

- Надо подумать.

- Подумай! Алёша тоже советует.

Я не выспался, в голове мутно, туманно, думать лень. Алексей уходит сегодня у него чтение; где-нибудь в овине соберутся ребята и просидят до позднего вечера.

Надевая кафтан в рукава, Егор говорит:

- Я тоже иду, мне надо сани чинить. Давеча родитель проповедь мне читал, всё упрекает, что мало я работаю, разоряемся мы, плачется. И мать тоже - в два голоса донимали. Да! Мешают несколько родители нашему брату, надо бы прямо из земли родиться, она умнее отцов-матерей. Так ты, тёзка, подумай, да поскорее - к вечеру надо это решить. Варвару Кирилловну я попросил - пусть она погуляет, послушает, что народ говорит. Отец чего-то намёки мне кидал про Астахова, что он всех может съесть. На мельницу начальство явилось - видимо-невидимо сколько его! Тятька бросился туда, как обожжённый. До свиданья! До вечера!

Он взял меня за руку, пожимает и говорит, спустя голову:

- Чёрт его знает - бьётся у меня в сердце какая-то тревога - с устатку, что ли?

- Ты, - спрашиваю, - Кузину веришь?

- Нарочно зла не сделает, верю! А не нарочно - всякий может.

Он усмехнулся и говорит:

- Скучно ему будет одному! Ваню бы туда посадить для беседы с дядей и отвердения души, а то Ваня очень жалостлив: всё жалуется, что Никина напрасно обидели мы, и утешает его.